Джим Томпсон - Убийца внутри меня

Времени у тебя вообще не осталось, но такое чувство, будто впереди вечность. Делать тебе нечего, но такое ощущение, будто у тебя есть все.

Варишь кофе, выкуриваешь несколько сигарет, а стрелки часов тем временем тебя изводят. Вообще не двигаются, даже с места почти не сошли с тех пор, как смотрел на часы в последний раз, но уже отмерили половину? две трети? твоей жизни. У тебя впереди вечность, но времени совсем не осталось.

У тебя впереди вечность, но ты почему-то ни к чему не можешь ее приспособить. У тебя впереди вечность — она милю шириной, дюйм глубиной и кишит крокодилами.

Заходишь в кабинет, берешь с полки книгу-другую. Читаешь несколько строк так, словно речь идет о твоей жизни и смерти. Только жизнь твоя не зависит от чтения, вообще ни от какого смысла не зависит — и ты не понимаешь, как тебе вообще такая мысль могла прийти в голову, и начинаешь злиться.

Идешь в лабораторию, щупаешь ряды пузырьков и коробочек, сшибаешь их на пол, пинаешь их, топчешь. Находишь бутылочку неразбавленной азотной кислоты, выдергиваешь резиновую пробку. Идешь с бутылочкой в кабинет и плещешь на книжные полки. Кожаные переплеты дымятся, скручиваются и вянут — нет, так не пойдет.

Возвращаешься в лабораторию. Выходишь оттуда с галлоном спирта и коробкой свечей, которые хранятся на крайний случай. На крайний случай.

Поднимаешься по лестнице, затем — по маленькой лесенке на чердак. Спускаешься с чердака и заглядываешь во все спальни. Потом переходишь еще ниже, идешь в подвал. А когда возвращаешься в кухню, в руках у тебя ничего нет. Ни свечей, ни спирта.

Вытряхиваешь гущу из кофейника, опять ставишь его на горелку. Скручиваешь себе еще покурить. Берешь из ящика кухонный нож и суешь в рукав бежевой рубашки, с которой носишь черную бабочку.

Садишься за стол, перед тобой — кофе и сигареты, ты двигаешь туда-сюда локтем, чтобы понять, насколько удастся опустить руку, чтобы нож не выпал, и он пару раз выскальзывает из рукава.

Ты думаешь: «Ну а как? Как мертвый может мучиться?»

Соображаешь, все ли сделал правильно, чтобы ничего не осталось от того, чего и быть-то не должно, и понимаешь, что все сделано как надо. Просто знаешь, потому что спланировал этот миг целой вечностью раньше и где-то совсем не здесь, а там.

Смотришь на потолок, прислушиваешься — слушаешь небо в вышине над потолком. И ни крупицы сомнений в тебе нет. Вот он, самолет, точно, летит с востока, из Форт-Уорта. На нем и прилетит она.

Ты смотришь на потолок, ухмыляешься, киваешь и говоришь:

— Сколько лет, сколько зим. Как поживаешь, детка? Как делишки, Джойс?

Только смеху ради я выглянул в заднюю дверь, а потом сунулся в гостиную и нагнулся, чтобы глянуть в окно. Так я, разумеется, и думал. Дом держали под прицелом со всех точек. Люди с винчестерами. Помощники шерифа по большей части — и несколько «инспекторов по безопасности», которым платит Конуэй.

Весело было бы взглянуть на них хорошенько, выйти на крыльцо и заорать им «здрасьте». Но тогда им тоже будет весело, а я смекал, что весело им и без того. У какого-нибудь «инспектора» палец на спусковом крючке наверняка чешется, и мужику только волю дай показать начальству, что он бдит. Мне же оставалась еще кое-какая работенка.

Нужно было упаковать все с собой в дорогу.

Я в последний раз обошел дом и убедился, что всё — и спирт, и свечи — ведет себя прекрасно. Опять спустился, закрывая за собой все двери — все двери за собой, — и снова сел за кухонный стол.

Кофейник опустел. Осталась всего одна бумажка для самокруток, табаку — только-только на одну покурку, и да — ага! — спичка у меня оставалась тоже одна. Отлично все складывается и впрямь.

Я раскурил сигарету, глядя, как серо-красный пепел подползает к пальцам. Смотрел, хотя чего тут смотреть — я и так знал, что дойдет лишь докуда-то, но не дальше.

К дому подъехала машина. Хлопнула пара дверец. Кто-то прошел по двору, поднялся на крыльцо, прошагал к двери. Та открылась; вошли. А табак выгорел, самокрутка погасла.

Я положил ее на блюдце и поднял голову.

Сначала я посмотрел в кухонное окно — снаружи стояли двое. Потом — на этих: Конуэй и Хендрикс, Хэнк Баттерби и Джефф Пламмер. Еще двоих-троих я не знал.

Не спуская с меня глаз, они расступились, чтобы она вышла вперед. Я посмотрел на нее.

Джойс Лейкленд.

Шея у нее была в гипсе, и он воротником доходил до самого подбородка, а двигалась она неестественно прямо и дергано. Лицо — белая маска из марли и пластыря, ничего не видно, только глаза и рот. И она пыталась что-то сказать — губы шевелились, — но голоса у нее не осталось. Она едва сумела прошептать: