Джим Томпсон - Убийца внутри меня

Меня определили в неплохую палату — несколько лет назад, когда отвозил в дурку одного беднягу, я видел гораздо хуже — и оставили в покое. Но я огляделся и сразу понял, что за мной следят через щелочки в стенах под самым потолком. Мне бы не оставили в палате табак, спички, стакан и кувшин с водой, если б за мной никто не наблюдал.

Интересно, подумал я, как далеко мне разрешат зайти, если я вдруг кинусь резать себе горло или обматываться простыней и себя поджигать, — только над этим я думал недолго. Час был поздний, а я просто умотался спать на шконке в холодной. Я выкурил пару самокруток и окурки загасил очень аккуратно. Потом с непогашенным светом — выключателя в палате не было — растянулся на кровати и заснул.

Часов в семь утра вошли дородная медсестра и парочка ребят в белых куртках. Сестра смерила мне температуру и пульс, а они стояли и ждали. Потом она ушла, а санитары отвели меня по коридору в душевую и посмотрели, как я моюсь. Они не грубили, руки не выкручивали, но и разговаривали только по делу. А я с ними вообще не беседовал.

Я вылез из-под душа и опять надел эту короткую ночную рубашку. Мы вернулись в палату, и один санитар заправил мне постель, пока другой ходил за моим завтраком. Болтунья на вкус была какой-то жухлой, кроме того аппетиту не способствовало, что, пока я ел, они убирались в палате, выливали эмалированный горшок и так далее. Но съел я почти все и выпил жидкий еле тепленький кофе. Когда я доел, они тоже закончили с уборкой. Ушли и опять меня заперли.

Я выкурил самокрутку, и это было приятно.

Интересно… нет, вообще-то неинтересно. Чего тут интересного — провести вот так всю жизнь? Минимум раз в десять гаже, потому что сейчас я у них был диковиной. Сейчас меня тут прятали; на самом деле меня, конечно, похитили. И всегда есть шанс, что поднимется вонь. Но если нет, даже если меня сюда посадили — ну, все равно я диковина, только другая. Мне тут будет хуже, чем всем остальным.

Конуэй мне это обеспечит, даже если доктор Отто-щалый мной особо не заинтересуется.

Я как бы заранее смекал, что док со своими твердыми резиновыми игрушками может возникнуть в любой момент, но он, наверно, все-таки соображал, что я ему не по зубам. Очень многих смышленых психиатров такие ребята, как я, запросто обводили вокруг пальца, и врачи тут не виноваты. Им особо не во что пальцами тыкать, понимаете, да?

Может, у нас болезнь, болезненное состояние — а может, мы хладнокровны и умны как черти или вообще невиновны в том, что на нас вешают. Одно из трех, потому что наши симптомы подходят к чему угодно.

Поэтому Отто-щалый меня не мучил. Меня никто не мучил. Сестра навещала утром и вечером, а два санитара неизменно делали одно и то же. Носили мне еду, водили в душ, убирали в палате. На вторые сутки — и потом через день — мне давали безопасную бритву и смотрели, как я бреюсь.

Я думал о Ротмане и Бутузе Билли Уокере — просто думал, совсем не переживал. Потому что, елки-палки, переживать мне было не о чем, они, вероятно, за нас троих и так достаточно переживали. Но…

Но я забегаю вперед.

Они — Конуэй и прочие — до сих пор сомневались в своих уликах; и я уже говорил — они бы предпочли, чтоб я сам раскололся и признался во всем. Поэтому на второй вечер в психушке со мной все-таки откололи номер.

Я лежал на боку на кровати, курил, и тут свет стал меркнуть — мерк, мерк и почти совсем погас. Потом надо мной что-то щелкнуло и вспыхнуло — и с дальней стены на меня смотрела Эми Стэнтон.

Ох, ну конечно, картинка; из нее просто сделали диапозитив. Не надо быть семи пядей во лбу: это проектор показывает мне картинку. Эми шла по дорожке у своего дома, улыбалась, но вид у нее при этом был встрепанный, я это сколько раз видел. Как будто сейчас она откроет рот и скажет: «Ну что, явился не запылился?» И я понимал, что это просто картинка, но выглядела она совсем по-настоящему, Эми казалась такой живой, что я про себя ей ответил: «Да вроде похоже на то».

Наверно, они взяли целый фотоальбом. Что совсем не трудно — старики, Стэнтоны то есть, до ужаса невинны и услужливы, вопросов бы задавать не стали. В общем, после первого портрета — относительно недавнего — мне показали тот, на котором ей лет пятнадцать. И потом двинулись последовательно по годам.

Они… Я увидел Эми в тот день, когда она окончила среднюю школу, — той весной ей исполнилось шестнадцать, — в таком белом платье с кружевами и низких туфельках: она стояла очень напряженно, плотно прижав руки к телу.