Эндрю Клейвен - Час зверя

Голубые глаза глядят на Оливера сверху вниз, а он вспоминает женщину в кожаной маске. Неужели Тиффани? Он еще тогда подумал о ней, когда смотрел на фотографию, сидя перед Муллигеном, не в силах выдавить из себя ни слова. Молчание, стеклянная стена. Слова, точно легкокрылые бабочки, разбиваются о стеклянную стену и умирают. Внутри — смерть, пустыня, лунные долины.

Боже мой, и это называют депрессией?

Похоже на то. В голове панически бьются мысли — найти Заха, позвонить бабушке, скорее-скорей — а наверху прочная нерушимая корка вечной тоски. Вернуть, вернуть тех, кого любил. Хоть бы одно знакомое лицо, проблеск в лунном пейзаже оцепеневшей души.

И вновь возвращается память к домику на Лонг-Айленде. После рождения Заха семья переехала в Порт-Джефферсон. Маленький белый коттедж, раскосые глазки-окна на втором этаже под пряничной крышей, пологий холм позади. Склон тянулся от калитки Хартиганов до двери в погреб, принадлежавший Перкинсам. Зимой горка покрывалась блестящим снегом. Вот о чем вспоминал Перкинс: он, крепко обхватив Заха, сидит в санях с рулем. Братишка укутан шарфами по самые уши, шапка низко надвинута на лоб, в глазенках страх и восторг; малыш, открыв рот, таращится на убегающую из-под полозьев серебряную полосу. Ноги в нелепо огромных валенках вытянуты на сиденье.

— Мама велела, чтобы я не промок.

Оливер взбирается наверх, тащит санки за веревочку.

— Мы не перевернемся, а, Олли? Ты ведь будешь меня держать, правда, Олли?

Пуфф, пуфф, пуфф — изо рта Оливера вырываются клубочки пара.

— Конечно, Зах, я же сказал.

— Потому что я не люблю, когда слишком быстро.

— Ладно, Зах. Угомонись.

— Мама говорит, это потому, что у меня ухо.

Перкинс, сумрачно усмехнувшись, обошел стайку школьников: черное нейлоновое трико, дешевые пластмассовые маски. Сзади поспешает взмыленная учительница.

«Ухо!» — подумал Оливер и покачал головой. Господи, надо как можно скорее найти брата вместе с его ухом и всем прочим. Вот маленький Зах в детской, ящичек с инструментами зажат между ног, игрушечный молоточек стучит и стучит. Сидит в погребе, точно доктор Франкенштейн, оборудовал химическую лабораторию — в семь лет мальчишка лучше соображал в таких вещах, нежели Оливер в тридцать. Малыш прекрасно понимал в технике. Мог разобрать папину печатную машинку и собрать ее снова. Один раз Оливер тоже попробовал, хотел доказать, что ничуть не глупее младшего брата…

Господи, если фэбээровцы шлепнут его… если полицейские его схватят… Иисусе…

Он помнил, как поднялся зимой на вершину той горки, с трудом отдышался; Зах присел на санки у его ног, оба глядят вниз, на покрытый снегом склон. Полоса темнеющего неба над головами, над крышами домов. Внизу в коттедже светятся окна, мама встревоженно выглядывает из кухни. Легкий дух дома, домашнего очага. Наверху в северной мансарде — отец. Корпит за столом. Поднял глаза и уставился в скругленное окно. Словно увидел незваного гостя. Словно волк, оторвавшийся от кровавой добычи.

Господи, откуда у него взялся такой взгляд, такая звериная ненависть? Сколько раз Оливер и Зах говорили об этом. Лежали каждый в своей кроватке в маленькой комнатке на втором этаже в том домике, принадлежавшем бабушке. К тому времени, как и следовало ожидать, отец уже слинял: отправился в Калифорнию с одной из своих учениц — тощая двадцатилетняя брюнетка, безразлично называвшая Заха и Оливера «мальчики». С тех пор отец даже не писал им, но «мальчики» долго еще не могли отойти от этой темы, все пытались понять: почему он стал таким злым?

— Пока ты рос, он был еще юным, подающим надежды аспирантом, — безо всякой обиды говорил Зах, и именно его кротость заставляла Оливера еще острее чувствовать свою вину. — А когда я родился, все уже рухнуло, остались одни разочарования.

Когда родился Зах, отец работал ассистентом на кафедре истории в университете. Студенты его любили: прекрасный лектор, легкое, ненавязчивое обаяние Все только и говорили, как он нравится слушателям.

— Это настраивает коллег против меня, — ворчал он, садясь обедать, раздраженно срывая зубами с вилки поджаренный картофель. — По академическим правилам, кто популярен, тот не годится в ученые. Одно из двух. Чего тут ждать? Меня любят? Стало быть, я — пустышка Вот и все Перкинс добрался до угла своего квартала. Приостановился, пригладил пятерней волосы. Оглядел узкую площадку между коричневыми зданиями и тощими деревцами. Закрытые окна кафе, ветер уносит желтые листья, сметая их в канаву. В дальнем конце, у Шестой авеню, припарковалось несколько машин. Немногочисленные прохожие: двое стариков, парочка, вышедшая из овощного магазина, овчарка вывела располневшую хозяйку на дневную прогулку. Любой из них может оказаться полицейским, подумал Перкинс. Кто-то из них, верно, следит за ним. А может, это фэбээровцы. Он стоял на одном месте, открытый всем взглядам, чересчур уязвимый. Вина разъедала душу.