Жан-Кристоф Гранже - Лес мертвецов

Чайник с щелчком отключился, и этот звук вернул ее к реальности.

Она заварила чай. Глаза щипало. Скулы ныли. Схватив чашку, она сделала большой глоток и обожгла горло. Вот и хорошо. Ей нужно тепло. Любое тепло. Пусть оно проникнет в нее, пусть согреет заледеневшие кости. Пусть в нем растает пережитый ужас…

Усевшись на кровати, она смотрела на завернутую в полиэтилен кожаную тетрадь, которую положила на тумбочку. Уже протянула за ней руку, как вдруг опомнилась. Прежде надо сделать кое-что еще. Срочно. Уточнить одну деталь. Она взяла телефон и набрала номер Эмманюэля Обюсона. Здесь два часа ночи. Значит, в Париже девять утра.

— Как ты там? — тепло поинтересовался он, узнав Жанну.

— Я за границей. Веду расследование.

— Вот я и спрашиваю: как ты там?

— Последовала твоим советам. Вышла на след убийцы.

— Значит, с этим все в порядке.

Ритуальные костры над головой. Труп Робержа, поросший лишайником. Рука, по локоть провалившаяся в мертвое тело.

— Вот именно, — нервно хохотнула она. — Слушай, я звоню не просто так. Мне нужно кое-что узнать.

— Весь внимание.

— Acheronta movebo… Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Разумеется. Это цитата из «Энеиды» Вергилия. Полностью стих звучит так: «Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo». В переводе это значит: «Если небесных богов не склоню, Ахеронт всколыхну я». Или, если хочешь, «взбаламучу весь ад».

«Взбаламучу весь ад». Лучше и не скажешь. Роберж вырастил малолетнего преступника. Пригрел змею у себя на груди. Взял на себя совершенное им убийство. И наложил на себя руки. Действительно, эпитафия просто идеальная.

— Спасибо, Эмманюэль. Я тебе перезвоню.

— Да уж, пожалуйста. Хотелось бы знать, куда все это тебя заведет.

— Ты будешь первым, кому я расскажу.

Жанна поблагодарила учителя и повесила трубку. Глотнула чаю. Что ж, пора снимать полиэтилен. Она разворачивала пакет с осторожностью, словно боясь, что из слипшихся страниц на нее прыгнет какая-нибудь скользкая гадость. Тем временем на улице пошел дождь. Не дождь — ливень, яростно бушующий в ночи. Хорошо, что она под крышей. От этой мысли ей полегчало.

Тетрадь раскрылась сама собой. Из нее выскользнула фотография и спланировала Жанне на колени. Неплохо для начала. Она взяла снимок и поднесла к глазам. И тут ее скрутил спазм. Ей показалось, что кто-то заживо режет ее — изнутри.

На фотографии был запечатлен голый мальчик в окружении двух вооруженных охотников. Мужчины — это были индейцы — старательно напускали на себя бравый вид, но не могли скрыть страха перед мальчишкой. Этот страх прямо-таки сочился у них из пор.

Стоящий между ними ребенок был чудовищен.

Маленький, рахитичного сложения, заросший волосами, похожими на шерсть, в которых запутались куски коры и листья. Грязное до черноты тело было асимметричным, как будто перекошенным, щетинилось зловещими углами. Из-под корки налипшего мусора кое-где проглядывала кожа — вся в узлах и нарывах. И ужасающая худоба — кожа да кости.

Но все это были цветочки по сравнению с его лицом.

Омерзительное, полуобезьянье, оно выражало жестокость и было уродливо до содрогания. Но больше всего Жанну удивило другое. Эта отвратительная харя напомнила ей Горлума ее ночных кошмаров. Она уже видела этого монстра. Это он бормотал «Porque te vas» за окном ванной комнаты Антуана Феро. Это он в глубине подземной парковки ломал кости своих жертв и высасывал из них мозг…

— Хоакин… — прошептала Жанна.

Собрав волю в кулак, она заставила себя внимательно изучить страшный лик. Черные космы, не знавшие ни ножниц, ни расчески. Из-под их шапки хищно блестели глаза. На вид мальчику было лет семь-восемь, но его лицо было костлявым, как у иссохшего столетнего старца. Из ощеренного рта со слишком короткими губами выглядывали зубы. От них исходило то же ощущение угрозы, что и от глаз, — казалось, их обладатель только и ждет, как бы вцепиться кому-нибудь в горло.

Черные зрачки, бегающие, все время настороже. Взгляд, выдающий внутреннюю борьбу между желанием причинять боль и страхом. Казалось, эти глаза не смотрят на мир — погруженные в себя, они созерцают собственную злобу. О чем он думает? Какие убийственные, безумные, полные ненависти побуждения ворочаются и воют в его черепной коробке?

Ребенок-дикарь…

Дитя леса. Человеческое существо, лишенное благодати людского воспитания. Тварь, целиком принадлежащая жестоким природным силам.

Воплощением этой первобытной жестокости служили руки мальчика. Крючковатые, с длинными когтями, еще детские, но уже как будто натруженные. Но главное — вывернутые. Кисти рук у него были повернуты внутрь.