Жан-Кристоф Гранже - Лес мертвецов

— Придется спускаться.

Утес круто сбегал вниз, туда, где раскинулся пустырь, загаженный мусором, заваленный сухостоем и поросший непроходимыми зарослями ежевики.

— Роберж похоронен там? — спросила Жанна.

— Я же вам говорил: индейцы ни за что не позволили бы ему лежать вместе с ними.

Ее затопила волна сочувствия к отцу Робержу. Изгой среди изгоев, святой человек, упокоившийся на помойке. Инстинктивно она подняла глаза к небу, усеянному мелкими, как булавочные уколы, звездами. Справа, над холмами, в черном небе тоже сияли звезды. Как светлячки. Или факелы, освещающие сосны и кипарисы. Где-то вдалеке слышался ритмичный барабанный бой.

— Что это?

— Ребята из Сантьяго-Атитлана, — пояснил Ансель. — Цутухиль. Приезжают с той стороны озера. Пытаются обратить народ какчикель из Панкахче.

— Во что обратить?

— В культ Максимона.

— А кто этот Ма-чи-моо? — переспросила Жанна, старательно копируя произношение Анселя.

Гробокопатель улыбнулся:

— Черный бог. Парень наподобие Иуды — предателя, который отправил на крест Христа. Шельма. Ездил на осле, а с ним — дюжина приятелей. Веселые ребята. Сам он в техасской шляпе, носит шейный платок и курит сигары. Во время Святой недели его у нас носят по улицам вместе с католическими святыми. Это наш бог плодородия. Вроде беса, выскочившего из водяного пара. Сексуальная энергия, жизненная сила, урожайность — это все его дела. Ради этого ему и молятся.

Жанна по-прежнему не отводила взгляда от мелькавших среди деревьев огоньков:

— Сегодня ночью его чествуют?

— Его чествуют каждую ночь, chiquita. Ах'куны — это наши шаманы — зажигают костры. Жгут копал — это такая смола. Льют в огонь агуардиенте — это наша водка. Бросают табак. Максимон задает тон всей жизни в Сантьяго-Атитлане. Его даже в церквах изображают. На барельефах, между Пречистой Девой и святым Петром. Ну ладно. Спускаемся или как?

Они пошли. Им предстояло обогнуть последние могилы и пробраться вниз по откосу до самой свалки. Несмотря на удобную обувь, Жанна почувствовала боль в лодыжках — очень мешал стелющийся цепкий кустарник. Она черпала силы в нереальности происходящего. Дрожащий свет, как будто от кварцевой лампы. Неподвижная гладь озера. Огни, зажженные в честь Иуды в техасской шляпе…

Внизу путь им преградила смрадная канава, которую они преодолели по проложенной кем-то доске и вступили в царство отбросов.

— Нам дальше, направо.

Они двигались через завалы жирного бумажного мусора, рваных картонных коробок, органических остатков. Шли зигзагами, стараясь шагать как можно шире и ставить ноги как можно реже, словно пробирались болотом. Вонь стояла невыносимая. Нечистоты. Гнилые фрукты. Тухлятина…

— Почти на месте.

Жанна сжимала зубы. Колючие побеги ежевики цеплялись за джинсы, царапали щиколотки. Они вышли на поросший травой мыс. Чуть поодаль, у подножия холма, росло несколько деревьев. Здесь и была устроена могила — на самом деле просто груда камней, защищенная от подступающей помойки густым поясом сорняков. Камни были черными и матовыми. Куски застывшей лавы.

Ансель вскарабкался на возвышение и протянул руку Жанне. Николасу он помогать не стал, но буквально через несколько секунд тот уже стоял рядом с ними. Они коротко переглянулись. На краю каменной насыпи красовалась вытесанная из песчаника плита:

Почему по-английски? Но самое важное нашлось внизу доски. Эпитафия:

Латынь. Что обозначала надпись? Жанна не смогла перевести.

— Это на латыни, — сплюнул Ансель. — Он велел написать на его могиле.

— А что она означает?

— Понятия не имею. Цитата из какого-то вашего древнего поэта. Очень древнего. Только не помню какого.

Гробокопатель укрепил факел в расщелине. Схватился за первый камень, поднял его и отбросил на пару метров.

— Ну ты, недобеленный, чего стоишь? — сквозь зубы проскрипел он.

Николас молча принялся за работу. Через несколько минут они раскидали всю насыпь. Ансель взял лопату, Николас — кирку, и оба начали копать. Работали, стоя боком друг к другу, не переговариваясь, как будто вовсе не замечая друг друга. Изо рта у них вырывались облачка пара.

Медленно текли минуты. Яма углублялась, принимая очертания гроба. Жанна подняла глаза. Гладкая, совершенно неподвижная поверхность озера. В самом центре — застывшее отражение луны. Где-то выше — мерцание огней, костры, горящие в честь Максимона. Ее снова охватило ощущение вечности. Но в то же время озерная гладь, словно затянутая тончайшей пленкой, казалось, таила в себе скрытую угрозу…