Карин Фоссум - Не оглядывайся!

— Фритцнер прав: настали трудные времена для очень многих, и они продлятся до тех пор, пока не найдется виновный. Но ведь это будет уже совсем скоро, ведь ты уже распутал все нити, не так ли?

Сейер покачал головой.

— Все дело во взаимоотношениях Анни и Йонаса. Что-то произошло между ними.

— Может быть, она взяла птицу на память об Эскиле?

— Она могла бы просто зайти к его родителям и попросить у них какую-нибудь игрушку.

— Мог ли он как-то провиниться перед ней?

— Перед ней или перед кем-то другим, к кому она имела отношение. Перед тем, кого она любила.

— Теперь я не понимаю — ты имеешь в виду Хальвора?

— Я имею в виду его сына, Эскиля. Который умер, пока Йонас стоял в ванной и брился.

— Но она же не могла обвинить его в этом?

— Мало того, в обстоятельствах его смерти много неясного.

Скарре присвистнул.

— Никого там не было и никто этого не видел. Нам приходится верить словам Йонаса. — Сейер снова поднял птицу и аккуратно дотронулся до острого клюва. — Как ты думаешь, Якоб? Что на самом деле произошло утром седьмого ноября?

Воспоминания нахлынули на него как наводнение, когда он открыл двойные стеклянные двери и прошел несколько шагов. Запах больницы, смесь формалина и мыла вместе со сладким запахом шоколада из киоска и пряным ароматом гвоздик из цветочного магазина.

Вместо того чтобы думать о смерти жены, он попытался вспомнить о дочери Ингрид, о дне, когда она родилась. Ведь это огромное здание было связано и с его самым большим горем, и с его самой большой в жизни радостью. Он входил в те же самые двери и ловил те же самые запахи. Он невольно сравнил свою новорожденную дочь с другими младенцами. Ему казалось, что они более красные, толстые и сморщенные, а их волосы напоминают щетину. Другие выглядели недоношенными или желтыми, как воск. А переношенные были похожи на крошечных дистрофиков. И только Ингрид была само совершенство. Воспоминания о ней помогали ему дышать.

Собственно говоря, он договорился о встрече. У него ушло ровно восемь минут на то, чтобы найти телефон патологоанатома, который отвечал за вскрытие Эскиля Йонаса. Он попросил его найти все связанные с вскрытием папки и журналы и оставить их для него на столе. Во всей этой бюрократии, трудноуправляемой, вязкой, кропотливой системе единственным положительным моментом было правило, согласно которому все фиксировалось и архивировалось. Дата, время, имя, диагноз, особенности — все должно было быть записано. Все можно было извлечь и еще раз исследовать.

Он вышел из лифта. Пока он шел по коридору восьмого этажа, больничные запахи усилились. Патологоанатом, по телефону производивший впечатление спокойного человека средних лет, оказался молодым. Полный парень в очках с толстыми линзами и круглыми, мягкими руками. На его письменном столе стояли картотека и телефон, лежали ворох бумаг и большая красная книга с китайскими иероглифами.

— Я должен признаться, что просмотрел журналы на бегу, — сказал врач, очки придавали его лицу испуганное выражение. — Мне стало любопытно. Вы ведь из Криминальной полиции, не так ли?

Сейер кивнул.

— И я исхожу из того, что в этом несчастном случае должно быть что-то особенное?

— Я лишь предполагаю.

— Но ведь именно поэтому вы пришли ко мне?

Сейер продолжал молчать. Врачу ничего не оставалось, кроме как продолжать говорить. Этот феномен не переставал его удивлять и все же на протяжении долгих лет позволял ему узнавать все секреты.

— Трагическая история, — пробормотал патологоанатом и заглянул в бумаги. — Двухлетний мальчик. Несчастный случай дома. На несколько минут остался без присмотра. Ко времени прибытия «скорой» был мертв. Мы вскрыли его и нашли глобальную обструкцию в дыхательном горле, образованную едой.

— Какой именно едой?

— Вафли. Они были почти целыми. Два целых вафельных сердца, слипшихся в один комок. Довольно большая порция для такого маленького рта, даже если он обычно много ел. Впоследствии оказалось, что он был очень прожорливым карапузом, к тому же гиперактивным.

Сейер попытался представить себе вафельницу этого типа. Элисе часто делала вафли: в ее вафельницу помещалось пять сердечек. Плитка Ингрид была более современной, туда помещалось только четыре сердца, к тому же конфорки не были круглыми.

— Я очень хорошо помню эту историю. Всегда запоминаешь трагические случайности, они застревают в памяти. К счастью, большинство наших «пациентов» — люди от восьмидесяти и до девяноста. Я помню, как выглядят вафельные сердечки на тарелке. Любимое лакомство всех детей. В том, что именно из-за них ребенок погиб, было что-то особенно трагическое. Он ведь хотел получить удовольствие…