Дин Кунц - Живущий в ночи

Забраться вверх по стремянке Орсону удалось, но сейчас он переминался возле люка, боязливо поглядывая вниз и явно не решаясь ступить на лестницу. Даже для четвероногого акробата спускаться по скользким ступеням несравнимо сложнее, чем подниматься.

Поскольку на чердаке находилась громоздкая мебель и много больших коробок, которые явно не пролезли бы в этот люк, было очевидно, что существует еще один – большего размера, да к тому же оснащенный каким-то подъемным устройством, чтобы затаскивать сюда и опускать на первый этаж тяжелые предметы. Мне вовсе не хотелось искать его, но разве смогу я спуститься с чердака, держа на руках собаку весом почти в полцентнера?

Из дальнего угла помещения послышался голос священника. Он звал меня:

– Кристофер… – В нем звучало мучительное раскаяние. – Кристофер, я вконец заблудился!

Это, конечно, не означало, что он заблудился на собственном чердаке. Все было гораздо сложнее. И гораздо трагичнее.

– Я заблудился, Кристофер. Прости меня. Я совсем запутался.

Из темного угла, расположенного чуть поближе к люку, послышался детско-обезьяний, не от мира сего, голос Другого – страдающий, продирающийся сквозь набор звуков к осмысленной речи, полный боли и одиночества, бесцветный, словно арктическая пустыня, наполненный надеждой, которой никогда не суждено сбыться.

В этом крике было столько невыносимой тоски, что он словно подтолкнул Орсона, заставил его ступить на верхнюю ступеньку стремянки. С трудом удерживая равновесие, пес преодолел половину лестницы, а затем спрыгнул в коридор.

Дневник преподобного выскользнул из-под ремня и теперь болтался у меня в штанах. Пока я спускался по лестнице, тетрадь немилосердно натирала мне спину, и, оказавшись внизу, я вытащил ее оттуда и взял в левую руку. В правой у меня по-прежнему находился «глок».

Мы с Орсоном бегом спустились на первый этаж, миновали столик с фигуркой Святой Девы Марии, и дуновение, поднявшееся от наших бегущих тел, погасило догорающую свечу. Мы миновали коридор, пробежали через кухню, где все так же светились циферблаты электронных часов, выскочили через заднюю дверь, бегом спустились с крыльца и окунулись в ночь и туман. Мы неслись так, будто спасались из дома Эшеров за секунды до того, как он погрузился в мрачную пучину озера.

Мы прошли позади церкви. Ее махина напоминала цунами из камня, и, когда я оказался в ее тени, мне почудилось, что она вот-вот обрушится и раздавит нас.

Я дважды оборачивался. Священник не гнался за нами. И никто другой тоже.

Я ожидал увидеть свой велосипед сломанным или не найти его вовсе, однако он оказался там же, где я оставил его, – прислоненным к надгробию, в целости и сохранности. Обезьяны не успели здесь побывать.

Я не стал задерживаться, чтобы перекинуться словечком с Ноа Джозефом Джеймсом. В том искореженном мире, в котором я очутился, девяносто шесть лет жизни уже не казались мне таким драгоценным даром, как вчера.

Сунув пистолет в карман, а тетрадь за рубашку, я взялся за руль велосипеда, покатил его между рядами могил и на бегу вспрыгнул в седло. Пружинисто соскочив с тротуара, я пригнулся к велосипедному рулю и, бешено крутя педали, полетел сквозь пелену тумана, прокладывая в нем тоннель, который тут же вновь заполнялся клубящейся сединой.

Орсон утратил всякий интерес к беличьим следам. Ему не меньше моего хотелось как можно скорее и как можно дальше убраться от Святой Бернадетты.

Мы миновали несколько кварталов, и только тут я осознал, что спасение невозможно. Скорый рассвет ограничивал мои передвижения границами Мунлайт-Бей, а безумие, подобное тому, какое я наблюдал в доме священника, наверняка царило сейчас в каждом уголке города.

Я пытался убежать от опасности, от которой не смог бы спастись даже на самом укромном островке или на самой высокой горе мира. Куда бы я ни направился, я унесу с собой то, что пугало меня больше всего, – жажду узнать правду. Я боялся не просто ответов на вопросы о моей матери. Я боялся именно этих вопросов, поскольку сама их природа и то, получу я на них ответы или нет, навсегда изменят мою жизнь.

Сидя на скамейке в маленьком сквере на углу Палм-стрит и Грейс-драйв, мы с Орсоном разглядывали скульптурную композицию: стальной ятаган, укрепленный на паре кувыркающихся игральных костей из белого мрамора, которые балансируют на земном шаре из полированного голубого мрамора. Этот глобус, в свою очередь, стоит на большой бронзовой штуковине, напоминающей кучу собачьего дерьма.