Лайонел Дэвидсон - Ночь святого Вацлава

– А твой отец?

– Слишком поздно. Он уже не вернется.

– Откуда ты знаешь? Как ты можешь…

– Наверно, концерт кончился очень поздно. Он приедет рано утром. У них есть специальный автобус. Это бывает.

Сердце мое отбивало дробь, во рту пересохло, а ее лицо все раскачивалось и раскачивалось в мерцающем свете камина.

– Власта, ты уверена? – прохрипел я.

Она встала и задернула штору. Халат ее распахнулся, под ним ничего не было.

– Да, уверена, – сказала она.

Я греб, сидя в огромной лодке, на шее у меня была веревка, и какой-то человек бил меня черпаком по голове. А потом лодка совсем накренилась, и все кончилось. Я открыл глаза. Передо мной, в нескольких шагах, качалось большое белое лицо. Но вот оно застыло и превратилось в циферблат. Я долго на него щурился и разглядел, что уже без десяти семь.

Затылок у меня затек, и голова где-то там, над бровями, была будто набита соломой. Я тихо лежал, соображая, что бы все это значило и где я, черт возьми, нахожусь. Но вдруг все вспомнил и испуганно сел в постели.

Ведь я же сегодня лечу домой! И в десять мне нужно быть в аэропорту – всего через три часа.

Я лежал на ее руке. Ее большое красивое тело раскинулось на покрывале, и крупная загорелая нога покоилась на моей. А огромные груди плавно вздымались и опускались. Она спала и была великолепна.

Ночью она предавалась любви с такой яростью, что несмотря на пьяное возбуждение я совершенно иссяк и не в силах был насытить ее безудержную плоть.

Но теперь, поутру, я чувствовал себя не то что иссякшим, а попросту выпотрошенным, раздавленным К тому же перед угрозой физической расправы.

На стуле в диком беспорядке валялись гигантские одежки ее папаши… Ох, не хотелось бы мне оказаться здесь, когда он вернется! А еще менее (и это посерьезнее и пострашнее!), когда пробудится его ненасытная дщерь!

Она спала, раскинувшись, как Мать-земля. Я попробовал потихоньку вытащить из-под нее свою ногу. Это было совсем не просто, и, пока я пытался это проделать, ее сонная рука взметнулась и съездила мне по уху.

Она повернулась на другой бок. А я застыл с бьющимся сердцем, но она только невнятно пробормоталаг «Милачек» и не проснулась.

Поминутно на нее оглядываясь, я медленно вывинтился из постели. «Норстранд» валялся на полу, возле почти допитой бутылки сливянки. Я поднял его и на цыпочках прокрался в ванную.

Одежда моя была все еще мокрой и мятой. Я быстренько напялил ее на себя. Комната кренилась набок. Я запихнул галстук в карман и, не завязывая шнурков на ботинках, на цыпочках пробрался к двери. Девица подогнула колени и повернулась на другой бок. Спала она шумно, с великолепной, здоровой грацией насытившегося зверя. «Прощай, Власта, прощай, милачка!» – сказал я про себя и тихо вышел вон.

Неслышно ступая по посыпанной гравием тропке, я выбрался к проселочной дороге и, только очутившись там, завязал шнурки на ботинках и припустил бежать. В глотке было сухо, желудок свело. Выскочив на шоссе, я остановился и огляделся вокруг.

Никакого движения – ни грузовиков, ни повозок. Даже велосипедистов, и тех не было. Мягко гудели в тишине телеграфные провода. В уже горячем воздухе разливался запах асфальта. Меня снова обуяла паника – дикий страх, что девица сейчас проснется и в любовной ярости кинется меня догонять. До отеля отчаянно далеко, идти пешком слишком долго, не меньше двух часов. А мне еще и вещи уложить надо, и расплатиться, и добраться до аэропорта…

И вот, совершенно обезумев, я бросился бежать, но через пять минут, задохнувшись, сбавил шаг. Потом, еще через пару минут, я увидел впряженную в двуколку лошадь, сворачивающую с проселочной дороги на шоссе, и, как ненормальный, заорал возничему, чтобы тот остановился. Тот повиновался, в изумлении глядя на меня:

– В Прагу едете? – спросил я по-чешски.

– Угу.

– Добри ден, – запоздало пробормотал я, влезая в двуколку.

– Добри ден.

Это был сморщенный рыжий человечек в потертых гетрах. Он все еще с любопытством на меня поглядывал, но спросил только: «Как прошла ночная смена, товарищ?» – а потом умолк и не произнес ни слова за всю дорогу, пока мы трюхали к сияющей Влтаве.

Мы пересекли ее у Жираскова моста, он высадил меня на углу Мезибранской, и, обойдя музей, я вышел на Вацлавске Намести, неожиданно тихую в это солнечное воскресное утро.

В десять минут девятого я принял душ, сложил вещи, спустился позавтракать и в двадцать минут десятого расплатился. А потом, уже собравшись и торопясь скорее уехать, вызвал такси и вышел.