Лайонел Дэвидсон - Ночь святого Вацлава

– Мой отец крупнее тебя… (утверждение явно лишнее). – Но все же примерь.

Я напялил на себя пиджак и вызвал у нее приступ бурного веселья.

– Какая жалость! – охнула она. – Ладно, неважно. Попробуй-ка надеть весь костюм.

– А что скажет твой отец?

– Ему без разницы. И потом это ненадолго, пока твои вещи не просохнут. Иди в ту комнату. Ох, куличик ты этакий, тебе явно надо подрасти!

Меня уже начали утомлять и эти речи, и эта веселая великанша. Тем не менее другого выхода у меня не было. Я пошел в соседнюю комнату, влез там в гигантские брюки и почапал в них обратно, заранее содрогаясь в ожидании ее звонкого смеха.

Но этого не случилось. Она сидела на полу возле электрического камина, и, когда я вошел, лишь слабо мне улыбнулась.

– Итак, это наша последняя встреча, Николас.

– Совсем не факт! – сказал я почти сердечно и снова чихнул.

– Тебе бы надо выпить чего-нибудь покрепче. Ты простудился. А кофе еще не сварился.

Она встала, достала из буфета бутылку сливянки и налила мне рюмку. Это было адское зелье, сшибавшее с ног и одновременно приводившее в чувство. Теперь я оглядел комнату уже не столь придирчиво. Она была довольно просторная, со вкусом обставленная. На маленьком столике стояла балалайка.

– Балалайка твоего отца?

– Нет. Он виолончелист. Балалайка моя.

– Как насчет того, чтобы поиграть для меня?

– Я сейчас не настроена. Пойду посмотрю, как там кофе.

Я тоже не был настроен слушать музыку. От моего костюма, разложенного на стуле, валил пар.

На часах было без двух двенадцать. Я все думал, как мне, черт возьми, вернуться обратно? И решил, что, наверно, стоит вызвать такси. Еще раньше я заметил, что в прихожей есть телефон. Я допил свою сливянку, поставил рюмку, развалился в удобном кресле и всей душой пожелал перенестись в уют «Словенской», чтобы дождаться наконец утренних курантов и сесть в самолет, вылетающий в десять утра.

Она принесла кофе, и мы пили его в полном молчании.

– Еще рюмочку сливянки? Твой костюм пока не просох.

– Да, спасибо.

Она налила и себе тоже и подняла рюмку.

– За успех твоего бизнеса, Николас.

Мне было трудно придумать что-то в ответ, и потому, одобрительно кивнув головой, я молча поднял рюмку.

– Ты и правда думаешь, что еще вернешься?

– Очень может быть. В бизнесе ничего нельзя знать наперед.

– И когда же это будет?

– Трудно сказать. Может, даже очень скоро. Мне бы хотелось послушать, как ты играешь на балалайке, – сказал я, чтобы как-то отойти от этой скользкой темы.

Власта печально улыбнулась, взяла балалайку, уселась на ковер и стала наигрывать. Это была словацкая песня, которую мне иногда напевала мама. И вдруг она запела. Что-то про сосны, любовь и смерть. Я слушал сперва с приятным удивлением, потом с восхищением. Пела она прекрасно, хриплым, волнующим, печальным голосом, который замечательно гармонировал с заунывной мелодией.

А потом она рванула струны, они зазвенели, и звук медленно замирал в тишине комнаты. Это было колоссально!

– Власта, это потрясающе! – искренне воскликнул я. – Сыграй что-нибудь еще.

– Тебе нравится балалайка?

– Нравится, как ты на ней играешь.

– Балалайка хороша при свете камина, – сказала она с печальной улыбкой. – Потуши свет.

Я подчинился и беспокойно взглянул на часы. Была четверть первого. Дождь за окном лил не переставая, где-то вдалеке погромыхивал гром.

Я снова развалился в своем удобном кресле, освещенном лишь красноватым отблеском огня. Она тем временем налила нам еще по рюмке, залпом опрокинула свою и снова взялась за инструмент.

Не помню, сколько песен она сыграла. А в промежутках все подливала и подливала мне вина. Я сидел, погрузившись в теплую мглу, зная, что обязан уйти и что уйти не могу, и думал: еще одна последняя песня – и все. В какой-то момент, не переставая петь, она склонилась надо мной, Я вскинул руки ей на плечи и стал перебирать ее влажные волосы. Их острый аромат наполнял едва освещенную комнату.

Напевая, она раскачивалась из стороны в сторону, и я раскачивался вместе с ней; голова у меня кружилась, огонь вращался, мрак кренился набок. И пока комната вертелась, а низкий голос все пел и пел, мои ладони взяли ее за подбородок, а потом скользнули ей под халат. Она все пела, а ее шелковистые бомбы жарко и упруго колыхались во мраке… Потом балалайка умолкла. Она повернулась ко мне и прижалась к моему лицу.

– Милачек…

– Мне нельзя оставаться…

– Не уходи.