Джесси Келлерман - Чтиво

Карлотта нахмурилась:

— Думала, ты скажешь пару слов.

— Я знать не знал, — ответил Пфефферкорн.

— Разве ты не получил мое сообщение? Утром отправила.

— Я был в самолете.

— Я рассчитывала, ты получишь, когда приземлишься.

— Ты говорила с моим автоответчиком.

— Господи, Артур. Неужели еще не обзавелся мобильником?

— Нет.

Карлотта неподдельно опешила.

— Ладно. Все к лучшему. Церемония и так затянулась.

Спутник ее шумно переминался, намекая, что пора бы его представить. В данной ситуации это выглядело назойливостью.

— Артур, это Люсьен Сейвори, агент Билла. Артур Пфефферкорн, наш старинный любимейший друг.

— Польщен, — сказал Сейвори, глубокий старик с непомерно большой головой. На иссохшем туловище голова смотрелась нелепо. Сквозь жидкие темные волосы, зачесанные назад, просвечивал череп.

— Артур тоже писатель.

— Вот как.

Пфефферкорн неопределенно махнул рукой.

— Миссис де Валле, мы почти готовы, — сказал молодой человек с рацией.

— Да, конечно.

Под руку с Пфефферкорном Карлотта направилась к могиле.

На погребении Пфефферкорн стоял рядом с Карлоттой. Он чувствовал на себе взгляды гостей, гадавших, кто он такой. Скрываясь от праздного любопытства, Пфефферкорн мысленно вернулся в прошлое. С Биллом они вместе учились с седьмого класса, но подружились только в работе над школьной газетой, выяснив, что друг друга уравновешивают. Флегматичный крепыш-поляк и тощий непоседа-еврей вскоре стали неразлучны. Пфефферкорн окрестил друга «казаком». Билл звал Пфефферкорна его иудейским именем — Янкель. Пфефферкорн подбирал Биллу книги для чтения. Билл поддерживал его грандиозные мечты. Пфефферкорн правил сочинения Билла. Билл подвозил его домой, когда допоздна задерживались с макетом. В выпускном классе Пфефферкорна назначили главным редактором. Билл стал коммерческим директором.

Родители Билла вполне могли осилить частный колледж, но друзья условились вместе поступать в государственный университет. Оба вращались в богемных кругах, притягивавших Пфефферкорна. В те бунтарские времена студенческий литературный журнал был эпицентром контркультуры. Пфефферкорн опять вырос до главного редактора. Билл заправлял рекламой.

На тусовке Пфефферкорн встретил высокую девушку с римским носом. Она специализировалась в хореографии. Девушка читала кое-какие его публикации, ее впечатлило богатство его словаря. Пфефферкорн соврал, что интересуется танцем. Он мгновенно втюрился, но ему хватило ума не выказать своих чувств, что оказалось дальновидным решением: познакомившись с Биллом, девушка тотчас в него влюбилась.

Закончив учебу, они втроем сняли квартиру в полуподвале. Чтобы сводить концы с концами, Пфефферкорн устроился на почту. По вечерам они с Биллом сражались в кункен или скрэббл, а Карлотта готовила блинчики или китайское жаркое. Вместе слушали пластинки, иногда покуривали дурь. А потом Пфефферкорн садился за работу и колотил по клавишам машинки, заглушая вздохи и стоны влюбленной пары.

Он помнил, как Билл впервые проявил собственные литературные амбиции. Прежде Пфефферкорну казалось, что роли в их дружбе распределены, и потому он с некоторой тревогой открыл рассказ, написанный Биллом «от нечего делать». Сочинение могло оказаться отменным, что породило бы зависть, либо бездарным, что разожгло бы конфликт. К счастью, творение вышло средним, и Пфефферкорну полегчало: можно было искренне похвалить удачные места рассказа и при этом сохранить собственное превосходство. Он даже предложил отредактировать текст, Билл восторженно согласился. Пфефферкорн расценил это как признание его литературного господства и готовность принять всякий перл мудрости, какой он соблаговолит обронить.

До чего же они были наивны. Пфефферкорн едва не рассмеялся. Шорох земли, засыпавшей могилу, помог сдержаться.

Затем больше часа Карлотта принимала рукопожатия и поцелуи тех, кто пришел на панихиду. Исполняя ее просьбу, Пфефферкорн топтался неподалеку.

— Парень был мировой, — сказал Люсьен Сейвори.

Пфефферкорн кивнул.

— И мировой писатель. С первой строчки его первой книги я понял, что он нечто особенное. Сейвори, сказал я себе, ты узрел большую редкость под названьем талант. — Старик многозначительно покивал и покосился на Пфефферкорна: — Поди не догадываетесь, сколько мне лет?

— Э-э…

— Девяносто восемь.

— Ну и ну, — сказал Пфефферкорн.