Ирвин Шоу - Ночной портье

Официант принес заказанный бифштекс, и Генри с волчьей жадностью набросился на него, поедая вместе с жареной картошкой и булкой, обильно намазанной маслом.

– Теперь подсчитай, Дуг, – говорил он с набитым ртом. – Ты дал двадцать пять тысяч. Наша доля тридцать три процента от полумиллиона, что составляет сто шестьдесят шесть тысяч долларов, из коих две трети твои.

– Я и сам знаю арифметику, – перебил я.

– И это – не считая выплаты по акциям, – заметил Генри, продолжая жевать. Не то от горячей еды, не то от больших цифр, которые он называл, лицо его покраснело и заблестело от пота. – Даже при нынешней инфляции это все же подходящие деньжата.

– Кругленькая сумма, – кивнул я.

– Обещал я тебе, что ты не пожалеешь, не так ли? – сказал он.

– Совершенно верно.

– И мне больше не приходится считать чужие деньги, – с жаром проговорил он и, окончив есть, отложил в сторону нож и вилку. Потом с серьезным видом поглядел на меня. Сквозь контактные линзы глаза его казались глубокими и чистыми. Маленькие красные пятна у носа исчезли. – Ты спас меня от гибели, Дуг, – негромко сказал он. – И я никогда не смогу полностью отблагодарить тебя.

– И не пытайся.

– А у тебя все в порядке? В жизни и во всем?

– Лучше и быть не может, – заверил я.

– Выглядишь ты замечательно, братишка. Правда.

– Спасибо, ты тоже.

– Ну так что? – Он неловко поежился. – Решай: да или нет?

– Конечно, да, – быстро ответил я.

Он радостно улыбнулся и снова взялся за нож и вилку. Прикончив бифштекс, тут же заказал на десерт черничный пирог.

– С таким аппетитом тебе неплохо бы заняться спортом, Хэнк, – посоветовал я.

– Я вновь увлекся теннисом.

– Приезжай как-нибудь сюда, поиграем вместе, – предложил я. – Здесь на острове сотни кортов.

– Прекрасно. С удовольствием пообщаюсь с твоей женой.

– Буду рад, – искренне сказал я и вдруг начал громко смеяться.

– Чему ты смеешься? – как-то подозрительно спросил брат.

– После твоего звонка, когда я ехал сюда, то по дороге решил, что на крайний случай дам тебе еще десять тысяч. И ни цента больше.

В первый момент Генри как будто обиделся, но затем тоже стал смеяться. Мы еще продолжали хохотать, когда в дверях показалась Мадлен и подошла к нашему столику.

– Что с вами? – спросила она.

– Семейные дела, – ответил я.

– Что ж. Генри мне потом расскажет. Ты ведь все мне рассказываешь. Генри, не так ли?

– Да, все и всегда, – сказал брат и с любовью поднес ее руку к губам. Прежде он никогда столь открыто не выказывал свои чувства. Я видел, что многое в нем изменилось, он стал совсем другим человеком. Если кража ста тысяч у мертвого старика могла помочь так измениться Генри, то разве в какой-то мере это же снимало с меня вину за само преступление?

Когда я проводил их к машине, Мадлен дала мне адрес своей нью-йоркской квартиры. Однако мы и не подозревали, как скоро нам придется увидеться.

Выставка, уверял Фабиан, открылась с большим успехом. Одно время на стоянке скопились более шестидесяти машин. Было полно народу, люди приходили и уходили. Много внимания уделялось шампанскому, а уж заодно и картинам. Что касается отзывов о них, то мне приходилось слышать и восторженные.

– Пока счет в нашу пользу, – прошептал мне Фабиан, когда мы улучили момент и встретились в баре.

Я не заметил в толпе критика из «Нью-Йорк Таймс», но Фабиан сказал, что он здесь и выражение его лица весьма благожелательное. К восьми часам вечера наша Дора прикрепила таблички «продано» на четырех больших картинах, писанных маслом, и на шести поменьше.

– Блестяще, – ликуя, бросил Фабиан. – Многие обещали снова прийти. Как жаль, что нет Лили. Она обожает выставки. – Язык у него немного заплетался, он весь день ничего не ел и все носился с бокалом в руке. До этого я никогда не видел его пьяным и не думал, что он может перебрать.

Эвелин выглядела на выставке несколько ошеломленной. Среди гостей было довольно много актеров театра и кино, несколько известных писателей, которых она никогда прежде не встречала, но узнавала по фотографиям. В Вашингтоне знакомые ей сенаторы и дипломаты не производили на нее большого впечатления. Тут же был совершенно иной мир, и она от стеснения почти терялась, беседуя с писателем, чьими книгами восхищалась, или с актрисой, чья игра на сцене пленяла ее. Мне показалась очень милой эта черта в ней.

– Твой друг Майлс, – сказала она, с изумлением качая головой, – знает как будто всех.