Харлан Кобен: Шесть лет

Всё шло, как шло. Некоторые приходили ко мне в офис учиться, некоторые впечатлить, некоторые пресмыкаться, некоторые поболтать. Всё это нормально. Я не делал выводов на основании этих визитов. Это было бы неправильно. Я считал всех студентов, входящих в эти двери, одинаковыми, потому что мы здесь, чтобы учиться, если не политологии, то хотя бы критическому мышлению или даже — дышите глубже! — жизни. Если бы студенты приходили к нам полностью сформировавшимися и уверенными личностями, то был бы в этом смысл?

— Оценка Б с плюсом, — сказал я, когда она закончила свою речь. — Но спорим, за следующее эссе вы получите балл выше.

Прозвенел будильник. Да, как я и говорил, я строго придерживался временных рамок. Сейчас было ровно 15:29. Сейчас, оглядываясь в прошлое, я знаю точно, что всё началось между 15:29 и 15:30.

— Спасибо, профессор, — сказала она и поднялась. Я встал вместе с ней.

Мой кабинет ни капельки не изменился с тех пор, как я стал деканом факультета четыре года назад, придя на смену своему предшественнику и наставнику, профессору Малкольму Юму, госсекретарю одной президентской администрации и начальнику штаба другой. Здесь до сих пор сохранилась ностальгическая эссенция академического беспорядка: старинные глобусы, большеразмерные книги, пожелтевшие рукописи, отстающие от стен плакаты, картины в рамах, изображающие бородатых мужчин. В комнате не было обычного письменного стола, а был огромный дубовый стол, за которым могли разместиться двенадцать человек, точное число моих дипломников.

Везде был беспорядок. Я не потрудился сделать ремонт, не столько потому, что хотел почтить моего наставника, как я предпочитал думать, сколько потому, что, во-первых, я ленивый и не хотел утруждаться, во-вторых, у меня нет персонального стиля или семейных фотографий, чтобы повесить их на стену, и меня не волнует такая ерунда, типа «кабинет — это отражение мужчины», в-третьих, я всегда считал, что беспорядок способствует самовыражению. Есть нечто в стерильности и порядке, что сдерживает спонтанность в студентах. Кажется, беспорядок приветствует свободу самовыражения, поскольку вокруг уже и так всё грязное и спутанное, они думают, «какой ещё вред может нанести моя нелепая идея?»

Но в основном, так случилось, потому что я ленивый и не хотел утруждаться.

Мы встали из-за большого дубового стола и пожали руки. Она держала мою руку на секунду дольше, чем должна была, поэтому я освободил её намеренно быстро. Нет, такое не происходит всё время. Но случается. Сейчас мне тридцать пять, но когда я только начал работать здесь, молодым преподавателем в двадцать с хвостиком лет, такое случалось гораздо чаще. Помните сцену в «Индиана Джонс: в поисках утраченного ковчега», где одна студентка написала на своих веках «ЛЮБЛЮ ТЕБЯ»? Нечто подобное произошло и со мной в первый семестр. За исключением того, что первое слово было не «ЛЮБЛЮ», а второе заменено с «ТЕБЯ» на «МЕНЯ». Всё это мне не льстило. Нам, преподавателям, наше положение даёт большую власть. Люди, которые поддаются ей или начинают верить, что достойны такого внимания (не хочу быть сексистом, но это почти всегда мужчины), как правило, более опасные и приставучие, чем любая из студенток могла бы где-либо встретить.

Когда я сел и ждал, пока придёт следующий студент, я посмотрел на компьютер справа на столе. На мониторе было главная страница сайта колледжа. Думаю, страничка была типично университетской. Слева — фотографии жизни колледжа, студентов всех цветов кожи, религий, вероисповеданий и полов, которые прилежно хорошо проводили время, общаясь друг с другом, с преподавателями, занимаясь внеучебной деятельностью, ну вы поняли. На баннере наверху страницы был размещён логотип колледжа и наиболее узнаваемые здания, включая престижную часовню Джонсона, крупномасштабную версию часовни, в которой Натали вышла замуж.

В правой стороне экрана были новости колледжа и сейчас, когда Барри Уоткинс, следующий студент согласно списку, вошёл в кабинет и сказал:

— Эй, профессор, как дела?

Я заметил в ленте некролог, который заставил меня призадуматься.

— Привет, Барри, — сказал я, не отводя глаз от экрана. — Присаживайся.

Он уселся, закинув ноги на стол. Он знал, что меня такие вещи не волнуют. Барри приходил каждую неделю. Мы разговаривали обо всём и ни о чём. Его визиты были скорее расслабляющей терапией, нежели чем-то академического толка, но опять же, я абсолютно не против.