Валерий Михайлов - Комедианты

– Идиотизм есть краеугольный камень любой государственности. К тому же не забывай о таком явлении природы, как культура. Или ты отказываешь человечеству и в этом?

– Культура в высоком понимании слова никогда не принадлежала человечеству. Более того, если культура и смогла развиться, то исключительно вопреки или по недосмотру большинства. Практически ни один настоящий творец не избежал определённого прессинга со стороны общества. И это необязательно гонения. Это могла быть и нищета, и всеобщее презрение… А сколько их было уничтожено, принесено в жертву химерам и предрассудкам, которыми нас до сих пор заставляют восхищаться. Порядочность, честь, совесть, принципиальность… Они косят лучших из лучших с проворством чумы. Пушкин, Лермонтов, Сократ, Архимед…

– Это всё хорошо, но как быть с массовой культурой? – подначивал его Первый Могильщик.

– Массовая культура – это вообще нонсенс. Это суррогат, имеющий к культуре такое же отношение, как уксус к вину. Культура всегда была, есть и будет явлением элитарным. Максимум на что способна массовая культура – это на так называемые события в виде Бритни Спирс, Аллы Борисовны и всяких там событий года типа «Титаника» и «Властелина Колец».

– Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа… – сказал я, скорее всего, сам себе.

– Народ – это только народ. Не больше, но и не меньше. И самая большая глупость – это так называемое воспитание народа или просвещение, как любили говорить пару веков назад. Народу же это все нахрен не надо. Ну и что, что эсеры были левыми, а Гей Люссак не был геем? Учиться десять лет для того, чтобы уразуметь, что Толстой – это муть и в «Войне и мире» нет поручика Ржевского? – накинулся на меня Второй Могильщик.

– А ты читаешь Толстого? – удивленно спросил Первый Могильщик.

– Я?! – Он посмотрел на того как на идиота.

Разговор прервал звонок в дверь.

– Привет.

На пороге стояла молодая женщина в хорошем костюме и дорогих туфлях. Короткие светлые волосы, красивое лицо.

– Привет.

Повинуясь инстинкту или интуиции, я обнял её и поцеловал в губы совсем не по-дружески.

– Ты откуда?

– Из парикмахерской. Маникюр с педикюром. Ты небритый. Фу. Чего не побрился?

– Не брилось. Хочешь – побреюсь сейчас.

– Брейся.

Я зажёг колонку и поплёлся в ванную. Бриться я ненавижу, и только ради прекрасной дамы…

– Дай сюда. – Она отобрала у меня станок. – А то порежешься как всегда.

Она тщательно умыла меня горячей водой, намазала пеной и приступила к бритью. Получалось, надо сказать, у неё замечательно.

– Всё. Можешь умываться.

Лицо немного пощипывало.

– Вот теперь с тобой можно и целоваться.

– Пойдём в спальню.

– А они?

– А они подождут. К тому же им есть, чем заняться.

Это была сытая нежная любовь, медленная, неторопливая, без бурной страсти и резких движений, без слов и дурацких стонов, без суеты. Мы занимались любовью так, как наслаждаются прекрасным десертом после идеального, сытного обеда или ужина.

Мы остановились возле постели и около минуты просто смотрели друг другу в глаза. Затем медленно, нарочито медленно обнялись и…

Я целовал её лицо, её глаза, щёки, волосы, шею, губы. Я целовал, едва касаясь её губами. Именно так ей нравится больше всего. Её зрачки реагировали на каждое прикосновение. Они то сужались, то расширялись, словно меха, раздувающие пламя, что превращает женщин в богинь. Наши руки…

Моя рубашка и её кофточка оказались на полу одновременно. Меня словно бы ударило током, когда наши тела соприкоснулись без посредника-одежды, мешающего наслаждаться общением плоти. Мы крепко прижимались друг к другу, наращивая страсть долгими поцелуями, превратившимися в один затяжной поцелуй…

Я расстегнул юбку и, опустившись на колени, стал снимать её и колготки до колен, до её красивых коленок, после чего она села на край кровати и протянула мне ноги, чтобы я смог довести до конца процесс раздевания. Я сел возле неё на пол, взял в руки её миниатюрную, красивую ножку. Я нагнулся к её ступне и начал медленно целовать щиколотку, подошву, пальчики, пятку. Я ласкал её ноги одновременно и по очереди, а она лежала, откинувшись на спину, и иногда тихонько постанывала от удовольствия. Затем я начал подниматься все выше и выше, одновременно стянув ногами штаны вместе с трусами. Добравшись до колен, я прервался, чтобы снять с неё трусики, которые она у меня тут же забрала и спрятала под подушку.