Андрей Федоров: Зомби

— Одежда где?

— Одежа? Фирменная рубашечка, брючки итальянские, ботиночек! Нам с вами таких… Ох, уйду в кооператив, Евдокимыч! В могильный!

— Уж два года грозишь… там раз нажрешься… хотя я одного директора малого предприятия знаю — вообще набитый дурак… Убит острым предметом под левую лопатку… А чего этот-то не пришел? Значит, острым предметом… левый желудочек пополам, в легких вроде песка нет, в воде не дышал. Петя! Долго ждать? Черепушку пили! Тут, в холодрыге, больше часа нечего делать. У меня вчера натуральный астматический приступ был, между прочим.

Молодой утопленник был, как подтвердилось только что, зарезан. Цепкие пальцы лысого, ловко разрезавшего кожу на темени, откинули скальп на лицо покойному, за четверть минуты распилили ему черепную коробку и открыли застывший бледный мозг.

в — Пил, — сказал бородатый, — или это от тебя? Отойди, дай-ка… Пил!

— Ежели конкретно, — манерно поклонился лысый, — то употреблял я законченную бормотуху за шестнадцать тугриков, Григорий Евдокимыч.

— Она, — кивнул бородатый, — мозг не пахнет.

— Недельный малый, да и вода холодная, — лысый опять достал расческу, — а то б нанюхались.

Он опять отправился к зеркалу и состроил себе рожу. Покосившись же, различил за мутными стеклами полуподвального окна развалившийся сугроб, верхушка которого засверкала, как стеклянная.

— Весна! Пошли утопшие всплывать. А этот — малый молодой, крепкий, одет из «Березки». Рэкетир! А коли не рискуешь — нищета! Работай на бормотуху. А хошь, Петя, «Бисквит» жрать — ножик в спину. Кстати, отработанный удар. У меня один друг был…

— Иди, перевернем.

Зарезанного малого перевалили на бок. Теперь, вспоротый снизу доверху, без лица, он уже почти расстался с индивидуальными особенностями. И вряд ли мог их вновь обрести.

Лысый вернулся к зеркалу:

— Да-а! Рожа! А смазливый я парень был! Парик стоит три лимона, представляете?

— Почему Василий не пришел? Протокол опять мне писать? Рана — колото-резаная… подойдите!

Только тут от дальней стены отошли носатый, багроволицый старик и курносый юный милиционер. Все это время милиционер зажимал нос несвежим платком, а сторож, наоборот, брезгливо принюхивался, шмыгая огромным носом.

— Рана колото-резаная в шестом межреберном промежутке слева. Нанесена, судя по форме входного отверстия, имеющего размеры четыре с половиной сантиметра на шесть миллиметров, режуще-колющим предметом с обушком, скорее всего, — финским ножом. По глубине канала проникающего ранения можно сказать, что нож был длиной около двадцати сантиметров. Края раны…

Бородатый оглянулся. Его смутило неопределенное бормотание.

Юный милиционер, лицо которого было бледно-зеленым, стоял поодаль, сторож — почти вплотную к телу и бормотал.

— Чего там написано-то? — спросил сторож. — Вот. Так надо?

— Петя, — грустно вопросил бородатый, — а это тебе зачем понадобилось? Пошутил?

— Я давно уж шутить не люблю, — пропел лысый и надул щеки самому себе в зеркале.

— Да я серьезно! — бородатый с дребезгом швырнул пинцет на железный стол. — Поди сюда, наконец!

Лысый, ссутулившись, поплелся к столу, виновато разводя руками.

— Зачем? — показал пальцем бородатый.

Теперь все четверо подошли близко к столу и

посмотрели в одну точку. Между лопаток зарезанного краснели какие-то цифры и буквы.

— Номер, — сказал лысый, — номерок! Масляной краской. На ацетоне, скорее всего. Вот и не смылась.

— Не то «Д», не то «О», — бормотал в нос старик, — четыре тысячи сто пятьдесят шесть, Осирис.

— Вы, Григорий Евдокимыч, чего? Я этого красавца первый раз в жизни вижу.

Бородатый пожал плечами, быстро обошел вокруг стола, театральным жестом почесывая затылок. Во время своего путешествия бородатый, вероятно, крепко подумал, потому что, усмехнувшись, сообщил:

— Вношу в протокол: цифры и имя написаны при жизни. Угол обушка, вот видите, задел хвостик пятерки. Согласны? А уж кто, где, зачем это ему там написал, да еще раздел на морозе или не на морозе, может, в бане — этого я не знаю!

Этого не знал никто. Посмертная маета зарезанного-утонувшего еще какое-то время продолжалась, потом само тело ушло в сторону, а вот снятая с тела одежда, фотографии трупа и отпечатки пальцев путешествовали с неделю. Их освещали то синим, то красным светом, из них выделяли фрагменты. К концу следующей недели краснолицый, грузный гражданин, крупноватый даже для своего трехтумбового стола, соединил разрозненные листки в одной папке и сделал первую попытку создать резюме. У него получилось, что в Москве-реке был «обнаружен труп мужчины приблизительно двадцати семи — тридцати лет, одетый в импортную одежду: синюю куртку на искусственном меху, новую; в рубашку серую, новую; кальсоны светло-коричневые, новые; носки коричневые, новые; брюки серо-голубые, типа «вареных», новые; в ботинок (один) черный, новый».