Франк Тилье - Головокружение

Если бы предельно измотанный Кропп все-таки взошел на вершину, он, наверное, умер бы на спуске. Так часто бывает: когда жизнь тоненькой струйкой вытекает из запекшихся губ, мы понимаем, как она драгоценна. Большинство людей, испытавших это состояние, ценят жизнь гораздо больше, чем смерть в ореоле славы. Кропп горам не изменил, он просто поступил так, как должен был поступить.

Поверни назад и ты, моя Франсуаза. Не поднимайся на вершину одна, подожди меня, и настанет день, когда мы с тобой взойдем вместе.

Лужица воды поблескивала как раз на линии моего взгляда. Мое дежурство. Я лежал в палатке, наблюдая и чутко прислушиваясь. Поверхность воды была гладкая и неподвижная. Только изредка капля, упавшая со сталактита, пускала по ней крошечные волны.

Чтобы сделать приманку более привлекательной, мы прикатили камень, на который наклонно, чтобы получился отблеск, положили каску. Нам понадобилось гораздо больше кастрюлек воды, чем поначалу рассчитывал Мишель. В общей сложности с полдюжины, не считая воды для наших нужд. По моим подсчетам, в лучшем случае нам удастся согреть еще две полные кастрюли, пока не кончится газ. Сколько времени мы ждали, я не знал. Может, три часа, может, четыре, а может, и пять. Наше дыхание осипло, в животе урчало, глаза слезились. Мишель еле слышно разговаривал сам с собой, уставясь в ладони, и время от времени совершал какой-то странный жест, словно отмахивался от мух. Я, чтобы не заснуть, мысленно составлял список самых высоких вершин каждого континента.

Мы дежурили по очереди, улегшись у входа в палатку. Фарид продолжал крутить колесики замка, но все медленнее и медленнее. И не позволял мне прикасаться к нему. На разговоры у него уже не было сил: его все сильнее била лихорадка. Мишель что-то бормотал под своей каской, временами впадая в бред. Мы больше не разговаривали и выходили наружу, только чтобы помочиться. Все больше и больше нас поглощало собственное бессилие.

И снова наступил мой черед дежурить. Я с трудом проснулся. Не хватало мужества вылезти из грязного спальника, покинув нагретое гнездышко. Там так легко можно было бы умереть. Я оделся, сунул босые холодные ноги в ботинки. Не знаю, подолгу ли мы спали, но думаю, все дольше и дольше. Моя кровь текла медленно, шумно; она загустела и замутилась, как древесный сок. Ушной термометр показывал 35,9°. Помню, на склоне Фиц-Роя, в Патагонии, у меня было 34,4°, предел, за которым организм теряет жизнеспособность. Но тогда я мог повернуть назад. А здесь…

Не знаю, какая температура была у Мишеля, он, похоже, термометром не интересовался. Что до Фарида, то его лоб горел. Теперь он носа не высовывал из спальника. Ему было очень плохо, и я за него опасался. Если в ближайшее время он не поест, то не перенесет термального шока, когда спадет температура. Мне хотелось его спасти.

Я пошарил рукой в кармане рубашки, нащупал кусочек апельсиновой корки и разделил надвое. Начав медленно жевать корочку, я ощутил, какое это блаженство, когда во рту что-то есть.

Когда я засыпал, мне все время что-то снилось. Как правило, кошмары, не имевшие никакого отношения к моей жизни. Какие-то бесформенные тени вперемешку с геометрическими фигурами, без связи, без логики… Никакого цвета, солнца, света. Просыпаясь, я отчаянно мечтал о детском питании, о палочках вяленого мяса, о пеммикане, о сублимированных концентратах, которые мы через силу ели на высоте. Теперь при одной мысли о них я истекаю слюной. Я бы слопал целый ящик этих палочек. Язык у меня растрескался от голода и болел. И вот что странно: черный револьвер стал казаться серым, а голубой газовый баллон – зеленым. Я знал, что он голубой, но мои глаза теперь постоянно видели его зеленым. Мишель сказал, что он уже давно его видит зеленым. Этот зеленый слишком яркий, и я его ненавижу. Теперь я стал различать только красный, черный и зеленый. Чувства мои притупились. В ушах все время шумело, и мне стало казаться, что среди падений камней и ледышек я различаю замедленное дыхание смерти.

Я попытался умножить двенадцать на двенадцать и трижды ошибся. После чего сосчитал на пальцах, покрывшихся розоватыми трещинами. Без перчаток и носков я долго не продержусь.

Двенадцать на двенадцать… Сто сорок четыре. Сто сорок четыре. Сто сорок четыре.