Люк Дженнингс - Убивая Еву - это случится не завтра [litres]

Добравшись до своей парижской квартиры, Вилланель запирается на замок и засов, бросает сумку и по-кошачьи сворачивается в сером кожаном кресле. Полуприкрыв глаза, оглядывается по сторонам. Она успела сильно привязаться к этим умиротворяющим стенам цвета морской волны, к безымянным картинам, к некогда дорогущей мебели. За панорамным окном, обрамленным тяжелыми шелковыми шторами, лежит притихший в сумерках город. Она некоторое время смотрит на тусклое мерцание подсветки Эйфелевой башни, но наконец отрывается от этого зрелища и лезет в сумку за телефоном. Эсэмэска все еще там – ну да, куда она денется? Одноразовый код, отправленный единственным нажатием кнопки.

Они вместе лежали в постели в Венеции, когда Лара показала ей свой телефон. «Если ты когда-нибудь получишь это сообщение, значит, меня взяли и все кончено».

«Этого никогда не случится», – ответила Вилланель.

Но это случилось – и вот она, та эсэмэска. «Я тебя люблю».

Лара и правда любила ее, Вилланель это знает. И по-прежнему любит, если жива. Вилланель даже начинает завидовать этой ее способности. Радоваться вместе с другим человеком, делить его боль, лететь на крыльях истинного чувства, вместо того чтобы вечно играть роли. Но ведь это ужасно опасная, ужасно неконтролируемая и в итоге ужасно банальная вещь. Не в пример лучше обитать в чистой, ледяной цитадели своего «я».

И все-таки то, что Лару взяли, – плохо. Очень плохо. Покинув серое кожаное кресло, Вилланель отправляется на кухню и достает из холодильника бутылку розового шампанского «Мерсье» и охлажденный бокал. Через тридцать шесть часов она вылетает в Лондон. Надо продумать разные планы, и все они довольно сложны.

Лампочка в камере совсем потухла. Ева утратила представление о времени и даже не знает, день сейчас или ночь. Никто не принес еды, но, с другой стороны, хоть ее голод и мучителен, не менее сильно ее нежелание позорно справлять нужду в ведро. Жажда заставляет Еву сделать пару глотков из-под крана. Коричневатая вода отдает ржавчиной, но ей наплевать.

Кажется, она уже много часов провела на жесткой лавке. Рассудок то пускается вскачь по бешеным виражам, то погружается в мрачный туман отчаяния. Ее периодически охватывают приступы дрожи, но не от холода, хотя в камере прохладно, а на ней лишь тонкий свитер, а от бесконечного мысленного прокручивания событий в метро. В ее жизненном опыте нет ничего, что подготовило бы к вибрации пули, в полете задевающей волосы на голове. К виду складывающегося внутрь лица и вытекающих мозгов. Кем он был, тот старик с бледными глазами, который улыбнулся незнакомой женщине, и эта улыбка стоила ему жизни? Кем был человек, которого она убила? Ведь его убила именно я, говорит она себе. Его убила моя глупая, неуместная вера в свои силы, и это все равно что застрелить своими руками.

В темноте она поднимается, выдерживает очередной приступ дрожи и, прихрамывая, обходит камеру, стараясь не думать о возможном заражении крови. Заснуть не получается. Желудок выкручивается от голода, лавка жесткая, а тюфяк воняет блевотиной и дерьмом. Она подходит к двери – там, где глазок. Раньше казалось, что беспорядочные выкрики доносятся откуда-то издалека, но сейчас они приблизились. Кричит мужской голос – повторяет одну и ту же плохо различимую фразу. Ему отвечает другой голос, в нем слышен гнев. Затем – низкий стон, который внезапно обрывается.

Ева осторожно отодвигает небольшую деревянную планку, закрывающую окошко для передачи еды, и пытается выглянуть в коридор. В дальнем конце, там, откуда ее привели, мерцает тусклый свет. Крики возобновляются – скрипучий, свирепый, отвратительный голос и все та же неразборчивая фраза. Затем – тот же ответ и тот же резко обрывающийся стон. Еве кажется, что она слушает запись на склеенной кольцом пленке. Если это так, то не ясно – зачем? Какой в этом смысл? Запугать ее? Вряд ли в этом есть необходимость.

Пригнувшись к отверстию, Ева боковым зрением замечает фигуру, шагающую по коридору в ее сторону, и ее вновь начинает трясти. Это мужчина лет сорока с редеющими каштановыми волосами, одетый в комбинезон, длинный кожаный фартук и резиновые сапоги.

Когда он приближается к ее двери, Ева прикрывает «кормушку», оставив лишь узкую щель. Она не может оторваться и не смотреть и не может унять дрожь. Двигаясь неторопливо, словно врач на обходе, мужчина исчезает за дверью той комнаты со шлангом, стоком и покатым полом. Примерно через минуту на противоположном конце коридора возникает пара свинолюдей. Они отпирают одну из камер, выводят оттуда худощавую фигуру в костюме и рубашке и шагают мимо Евы – все к той же комнате. У человека в их руках – непонимающий, беспомощный взгляд.