Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

— Дело в том, что передатчик… это дрянной передатчик. Самоделка, — сказал Венцель. — Его собрали вручную, и, по нашим предположениям, его мощности хватит на сигнал максимум километров семьсот-восемьсот, не больше.

Мюллер удивленно посмотрел на Шольца.

— То есть вы хотите сказать, что он добивает не дальше Берна или Мальме? — уточнил Шольц.

— Совершенно верно.

— Ну, швейцарских или шведских нелегалов, равно как чешских и люксембургских, я, с вашего позволения, исключу, — поморщился Мюллер. — Следовательно?..

— Следовательно, они вели прямые передачи, допустим, в Берн, а оттуда — туда, куда им надо, — предположил Шольц.

— Совершенно верно, — подтвердил Венцель. — Возможно, это остатки «Капеллы» — допустим, после разгрома они сделали рацию, установили контакт с ячейкой в том же самом Берне, передавали туда донесения, а те перебрасывали их в Центр. Это могут быть американцы, англичане. Но я склоняюсь к тому, что это — русские.

— Почему?

— Первое донесение расшифровал Кубель, а он работал на русских.

— Или на англичан, — покачал головой Шольц и повторил: — Или на англичан, подполковник. Кубель не знал наверняка, на кого он работает. Он предполагал, но не знал.

— Да, штурмбаннфюрер. — Венцель метнул осторожный взгляд на Мюллера. — Но в последнем донесении есть фраза, напоминающая кодовые символы, которые использовал русский радист. Сейчас этим занимаются дешифровальщики.

— А что там этот… этот пьяница Кубель? Пришел в себя? — неожиданно поинтересовался Мюллер.

Венцель слегка оттянул тугой воротник кителя.

— Так точно, группенфюрер. Сейчас он переведен в пригородный госпиталь. Но… у него сломан позвоночник. И он, — Венцель запнулся, — не готов сотрудничать сейчас.

— Плевать! — жестко отрезал Мюллер. — Притащите его, если надо, волоком, за шиворот. И заставьте работать. Если он, как вы говорите, не готов сотрудничать, обратитесь к штурмбаннфюреру Ослину. Он поможет его уломать. — Мюллер опять провел пальцем под носом: ему было тесно в коридоре корректности, но он сдержался. — Надеюсь, вам понятно, господа, что результаты нужны мне немедленно. Если вам мало двадцати четырех часов, купите себе двадцать пятый. Гестапо его оплатит.

Когда совещание окончилось, Шольц попросил разрешения задержаться. Он достал из портфеля блокнот с записями Хартмана и положил его перед Мюллером.

— Что это?

— Отчет Хартмана о его разговоре с Шелленбергом.

— Вот как? — Мюллер открыл блокнот и сразу захлопнул. — Терпеть не могу читать рукописные тексты. Попроси перепечатать кого-нибудь из референтов в приемной. А что там, что-то интересное?

— В общем-то, да. — Шольц отступил на шаг. — Если в двух словах, то Шелленберг изъявил желание добиться от СИС внимания к своей персоне путем сдачи некоторых секретов урановой программы, к которой он имеет прямой доступ в соответствии с резолюцией рейхсфюрера.

Мюллер медленно раскрыл блокнот и погрузился в чтение.

Рано утром Гесслиц вывел свой «Опель» — с полным баком и канистрой в багажнике — на автобан А3 под акронимом МюЛейБерл и погнал его в Лейпциг. У него было многократное разрешение на выезд из города, так что проблем с кордонами полевой жандармерии не возникло. Через два с половиной часа он остановился возле первого почтамта на окраине города. Там он купил открытку с изображением штандарта СС «В борьбе за свободу!» и марку с портретом фюрера, сел за стол и печатными буквами написал текст следующего содержания: «Марта заболела. Останемся здесь до весны. Приезжай, когда сможешь. Твои петунии уже завяли. Фриц и Эмма». Затем указал адрес отделения Рейхспочты в Кройцберге с припиской «до востребования».

Гесслиц подошел к окошку и спросил у пожилой чиновницы:

— Скажите, когда письмо будет в Берлине?

— Сегодня вечером, мой господин, — ответила она. — Вам повезло: почту заберут через семнадцать минут.

Отдав открытку, Гесслиц вышел на улицу, залил в топливный бак бензин из канистры, сел в машину и сразу поехал обратно. Спустя два часа сорок минут, он вошел в здание крипо ровно к началу собрания криминальратов у Небе.

Пока Гесслиц возвращался из Лейпцига, в конспиративной квартире СД на Инвалиденштрассе Хартман встретился с Шелленбергом.

Шеф СД пребывал в задумчиво-меланхоличном настроении. Ночью он прилетел из Польши, где в «Волчьем логове» Гитлер провел расширенное совещание всех родов войск, а до того побывал в Бухаресте: стало известно о попытках румынских дипломатов договориться с британскими и американскими коллегами о возможности подписания перемирия, и Шелленбергу вместе с Канарисом пришлось искать концы, мотаясь между Сигуранцей и Секретной разведывательной службой, пока наконец Канарис не вышел на самого Михая Антонеску, министра иностранных дел, и не высказал ему свои претензии, а тот, в свою очередь, не начал мямлить и оправдываться, чем косвенно подтвердил опасения рейха. В самолете Канарис долго молчал, а потом, нагнувшись к уху Шелленберга, со своим обычным прононсом, лишь усиливающим интригу, сказал: «Я всегда говорил, что кони у них подкрашенные. Что тут взять? — цыгане. Черчиллю еще бы сошло, но вот Рузвельту с их традициями Дикого Запада — это навряд ли. Сейчас в цене железные кони, которые есть только у нас и у русских. Вот противоречие, на котором можно сыграть по-крупному, дорогой друг, не правда ли?» У Шелленберга чуть не слетело с языка «Конечно, Вильгельм», но он вовремя вспомнил, с каким волком под шкурой овцы он имеет дело.