Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

— Она — медицинская сестра в госпитале в Нойкельне. О ней никто ничего не может сказать определенного. Работала ежедневно, иногда двое суток подряд. Там все так работают. Жила одна. Родственников у нее нет. Родители убиты поляками под Бреслау в тридцать девятом году. Тогда же переехала в Берлин. Судя по всему, этот парень был ее женихом. Кто он — пока определить не представляется возможным. Блондин, высокий, лет тридцати, возможно, механик — на руках следы въевшегося масла. Мы запросили все гаражные хозяйства Берлина, а также мастерские и сборочные цеха. Ждем результатов.

Тихим, бесцветным тенором штурмбаннфюрер Ослин отбарабанил свою часть доклада, отложил страницу с текстом, в которую ни разу не заглянул, снял очки, сложил руки, сомкнул губы и замер, точно варан на охоте. Мюллер высоко ценил его деловые качества, но даже ему иногда становилось не по себе от холодного блеска очков Гильотины.

— Ну, хорошо, — Мюллер провел пальцем по верхней губе, что означало острую фазу раздражения, — а соседи, торговцы, пастор — что они говорят?

— Существенного — ничего, — так же технично ответил Ослин. — Те, кто ее вспомнил, говорят о ней как о вежливой, спокойной, незаметной особе. В церковь она не ходила. Но мы продолжаем поиск других свидетелей. Единственное, на что я обратил бы внимание: она любила танцы.

— Танцы?

— Танцы.

— Не вижу ничего существенного в том, что она любила танцы.

— Ей нравился вальс, — уточнил Ослин. — Не очень характерно для сегодняшней молодежи. Это значит, что она была старомодна. И может быть, когда-то занималась хореографией.

— А что, сейчас молодежь танцует что-то особенное?

— Не знаю. Танцы в публичных местах запрещены. — Ослин чуть приподнял подбородок: — Но не вальс.

— Ну, допустим. — Мюллер ощущал себя сидящим в лодке без весел. Он не стал наказывать Гиринга за провал операции, помня о его болезни, но остальных это не касалось: нехватку профессионализма в своем аппарате шеф гестапо всегда выжигал каленым железом. — Дайте запрос в Силезию. Пусть там пороются в ее прошлом.

— Слушаюсь, группенфюрер.

Короткие пальцы Мюллера выбили нервную дробь по поверхности стола. Сидевшие вокруг участники совещания подвыгнули и без того прямые спины.

— Ладно, давайте узнаем, что мы еще упустили? Венцель?

Собравшись с духом, Венцель поднялся с места под прожигающе вопросительным взглядом шефа гестапо. Из его очень короткого выступления следовало, что до сих пор не удалось расшифровать донесения нойкельнской радистки — кроме того, которое поддалось Кубелю. Перекодировка последующих свела к нулю первую удачу, и дешифровальщикам Форшунгсамт пришлось все начинать сначала. Следуя приказу Мюллера, отданному, конечно, в порыве раздражения, но от этого не переставшему быть приказом, Венцель, проигнорировав протесты врачей, распорядился перевести Кубеля куда-нибудь на окраину. Задыхающегося от боли Рекса погрузили в санитарную машину и доставили в палаточный госпиталь в Хеллерсдорфе. Ошарашенные врачи не знали, что делать с таким пациентом, ему срочно требовалась помощь совсем иной квалификации, но после слабых возражений просто положили его в дальнем углу, поручив сестре, по мере надобности, вкалывать ему допустимые дозы опия. Спустя три дня Венцель самолично явился в Хеллерсдорф. Исхудавший, с пустым взглядом, Кубель лежал на покрытых простыней досках в стороне от других раненых и шевелил пересохшими губами, как будто молился. Венцель пододвинул табуретку, сел на нее, положил руку на плечо Кубеля и начал его уговаривать взять себя в руки, вспомнить коды, рассмотреть возможность включиться в работу. «Я верну вас назад в «Шарите», — пообещал Венцель. — Там вас быстро поставят на ноги». Кубель повернул к нему голову, облизал губы и с трудом прошептал: «Пошел в жопу». «Что-что?» — не разобрал Венцель и приблизил ухо к губам Кубеля. Рекс набрал в легкие воздуха и чуть громче повторил: «Пошел в жопу своей мамы, откуда ты вылез». Впервые в жизни Венцелю захотелось своими руками убить человека. Тем не менее через день, проклиная все на свете, он вновь приехал к Кубелю, но тот не стал с ним разговаривать.

Разумеется, обо всем этом Венцель ничего не сказал в своем выступлении. Мюллер тяжко вздохнул и безнадежно махнул рукой. Потом спросил:

— А что не так с передатчиком? Чем он вас так удивил?