Богомил Райнов - Ночные бульвары

— Разумеется, ничего.

— И довольно дурен собой…

— Тоже без значения. Главное, что состоятелен и верен. На этом свете, милый мой, если чересчур взыскателен будешь, так можешь и без ничего остаться.

— Если б я был таким уж взыскательным, то вряд ли захотел встретиться с тобой…

Он сказал это вполголоса, почти про себя, но эффекта это не уменьшило.

— Слушай — может, я и правда не такая, какой пятнадцать лет тому назад была, но я тебя останки подбирать не звала, и не позволю такому никудышному, как ты, грубости мне преподносить. — Говорила она тихо, но усталый голос приобрел металлический тембр, и движения, которыми она складывала перчатки, были нервными и отрывистыми. — Так что до свиданья.

Марианна встала. Она хотела взять со стола сумку, но Робер поймал ее за руку.

— Обожди. Дай сказать пару слов, а потом можешь уходить.

— Мне некогда. Я пошла.

— Марианна, не устраивай сцен. На нас смотрят.

— Что ж тебя это так волнует? Тебе ведь нечего терять, — поддела она его, однако присела на краешек стула.

— Я понимаю, что обидел тебя, но сказал это совершенно машинально.

— Сорвалось с языка то, что думал.

— Ну да, да — я так думал. А если что-то думаешь — что проку это скрывать.

— Ну вот, я и пошла…

Робер посмотрел на нее. Потом пожал плечами.

— Можешь идти. Уходи, если хочешь. В конце концов этим все решается…

Марианна потянулась за сумкой и уже хотела снова встать, но задержалась на мгновение и спросила:

— Ты хотел сказать мне пару слов…

— Забыл уже, — пробормотал Робер и потер рукой лоб. — Не подумай, что притворяюсь — правда забыл.

— Ну, нет — это уже слишком. Держишь меня, якобы чтобы что-то сказать, а теперь я же должна тебя специально уговаривать, чтоб ты это сказал.

— Забыл, уверяю тебя, — повторил тихо Робер. — То, что помню: просто не хотел, чтобы ты ушла.

— Потому что не взыскателен, да?

— Не знаю. Возможно. Потому что, когда в первый раз увидел тебя в этом кафе, то подумал сначала, что это не ты. И даже когда убедился, что это ты, так мне больно стало, что даже не нашел в себе сил заговорить.

— Сердце разрывается.

— Нет — не из-за внешности, о которой печется любая женщина. Не знаю, сколько лет тебе дают, но не удивился бы, что на тебя засматриваются. У тебя есть еще на что посмотреть, если речь идет о постели. Но, боже мой, это не то, за что человек запоминает женщину, и так запоминает, что она остается единственной в его жизни.

— Это надо отметить. Платоническая любовь… Неужели до этого докатился?

— Ты вот вскочила недавно. Но послушай, как ты разговариваешь, и сама увидишь, что я прав. Ты стала вульгарной, Марианна, бесстыдной.

— Слушай…

— …и это бестыдство — и в лице, и в гриме, и во взглядах, которыми ты окидываешь публику, в жестах, в скрещивании ног так, что юбка у тебя задирается на бедра…

— Мы что, женаты с тобой, или что?

— …и в этих вещах нет даже искренности молодых бесстыдниц, а есть лишь привычка, а за этой привычкой кроется усталость и досада, и испорченность, и сам уж не знаю, что еще.

— Ты прирожденный писатель. По моему, я тебе это уже как-то говорила. Вот видишь: одна маленькая ошибка в профессии — и вся жизнь насмарку.

— И все же, — продолжал Робер, не слушая ее, — и все же в этой чужой женщине есть что-то и от Марианны…

— Ну наконец-то…

— Слушай, Марианна. Когда на прошлой неделе я захотел встретиться с тобой, то еще не был банкротом и в кармане у меня хватало средств оплатить женщину — женщину первого сорта, если бы это было то, чего я хотел. Но я хотел Марианну, хотел тебя или то, что от тебя осталось, и потому пришел тогда, и потому пришел и сегодня, и наверняка потому недавно нагрубил тебе с досады, что так мало осталось у тебя от Марианны.

— И самая красивая девушка на свете не может дать больше того, что у нее есть, — сказала она назидательно.

Робер не ответил. И не продолжал. Сказать было больше нечего. Не было смысла больше говорить. Он помолчал, потом пробормотал, словно оправдываясь:

— В сущности, это и есть то, что я забыл. Просто хотел тебе объяснить, чтобы ты не сердилась.

Марианна сморщила лоб и свои полные губы в гримасе сожаления.

— Фантазер ты, Робер. Такой же фантазер, как и раньше. Может быть, это — единственное, что осталось у тебя с тех пор, если не считать твой злой язык. Ты хочешь найти во мне девицу пятнадцатилетней давности и считаешь себя обиженным, когда не находишь. Но ты посмотри только на самого себя — посмотри, на кого ты сам похож. Да ты, по сути, лишь развалина того Робера. И все же, как видишь, я сохраняю самообладание и сдерживаю свои слезы.