Николай Еремеев-Высочин: Афганская бессонница

А я просто встал как вкопанный. Почему? Вот он говорил со своими товарищами с привычным для него видом гордого превосходства. Потом он посмотрел на меня — и это был другой человек! У него был взгляд обреченного животного.

Я не рассказывал еще, как я стал вегетарианцем? Когда нас перебросили с Кубы в Штаты, мы с Ритой и детьми поселились в Сан-Франциско. Мы оба работали в ресторанчике давно осевшего в Штатах кубинского мулата. Он был бывшим профессиональным музыкантом, и его все звали Сакс. Он был мне как второй отец. И есть до сих пор.

Но это все не важно. У его старшего сына, Карлоса, есть ранчо в Техасе, недалеко от города с ласкающим слух названием Одесса. Карлос разводит скот: откармливает молодых бычков до двухлетнего возраста, а потом продает их на мясо. Нам с Ритой как-то полагалось две недели отпуска, денег на нормальный отдых у нас не было, и мы с детьми поехали на природу и парное молоко в Техас.

Мы должны были возвращаться в Сан-Франциско в день, когда бычков отправляли на бойню. Так вот, предыдущие два дня были кошмаром. Непонятно как, но животные узнают, что их скоро повезут на смерть. Овцы идут на нее покорно, у бычков восстает все существо. Огромное стадо волной перекатывалось по загону, беспрерывно мыча и налегая на толстые слеги ограды. Бычки налезали друг на друга — то ли пытаясь перед смертью познать любовь, то ли стремясь по спинам товарищей выбраться на волю. Но самым страшным был их взгляд — они знали, что обречены. Вот у Гады сейчас был такой же!

Что бы он ни предпринял, уже ничто не могло его спасти. Раз Гада смог раздобыть изумруд, он наверняка был в списке подозреваемых, в самом верху. И на него, как я понял из реплики Асима, уже вышли. Гада знал, что его арест был делом времени, возможно, часов. И поделать с этим уже ничего было нельзя — он же считал, что «Слеза дракона» была на взорвавшемся вертолете.

А камень был при мне — я чувствовал натянувшийся бинт у себя под мышкой. И дальше — такого со мной еще не было за мою долгую карьеру тайного агента и авантюриста — произошло следующее.

Гада уже отвернулся от меня и снова с гордым и авторитетным видом разговаривал со своими подчиненными. Но вот он еще раз мельком взглянул в мою сторону, и эта секундная потеря контроля тут же отразилась в его глазах. И снова его взгляд потряс меня так же, как глаза бычков, — только тогда я ничего не мог сделать.

Там, в Москве, Эсквайр обещал мне использовать меня только в случае, если это будет вопрос жизни и смерти. Мы тогда думали про генерала Таирова, но это задание я выполнил настолько удачно, что мы такой вариант даже не рассматривали. А сейчас этот вопрос жизни и смерти стоял перед Гадой. Это был живой человек, который поставил свою жизнь на карту не ради наживы, как Пайса, а ради спасения сына. Он спас его и теперь был готов заплатить цену. Но у меня была возможность эту цену уменьшить. Даже не так — я мог сделать ему подарок в виде его собственной жизни. Часто ли у нас бывает такая возможность?

Было еще нечто. Моджахеды, при всем культурном диссонансе, который у нас с ними возникал, принимали нас как друзей. Разумеется, шпионаж не совместим с моралью ни по своей сути, ни в частностях. Но им занимаются люди, и они сближаются с другими людьми, симпатизируют им, улыбаются друг другу, хлопают по плечу, смотрят в глаза. И я увидел живые быстрые глаза своего спасителя Малека, хитрые бусины Аятоллы, детские, восторженные и искаженно большие за толстыми стеклами очков глаза добрейшего имама Мухаммада Джумы, увидел мягкий интеллигентный взгляд Асима, увидел искорки в ровном свете глаз Масуда, глаз идеалиста, всю жизнь делающего не то, чего бы ему хотелось. Это был их изумруд — их всех!

И какая мне разница, что готов отдать за «Слезу дракона» какой-то саудовский принц или магнат? Это все равно не стоило жизни, может быть, несовершенного человека, но великолепного отца! И на прием, который мне, всем нам, оказали здесь афганцы, я не мог ответить черной неблагодарностью.

— Командир Гада! — крикнул я и добавил для Асима: — Пойду с ним попрощаюсь.

Гада поднял голову. Он, естественно, заметил меня, но не был уверен, что я захочу подойти, или он боялся распространить тень подозрений и на своего сообщника. Но сейчас, когда я окликнул его, он с готовностью повернул ко мне лицо. Сейчас он не терял контроля — в глазах у него читались только воля и упрямство. Но ведь и на эшафоте некоторые осужденные стараются не выдать своего страха!