Николай Еремеев-Высочин - В Париж на выходные

Теперь он был полностью в моей власти — человек, чьей смерти я желал больше всего на свете. Я видел, как он ходил, напевая, по своему гостиничному номеру без кондиционера — или просто он не хотел его включать, боясь простуды. Легкая занавеска, взрываясь от внезапного порыва ветра, открывала его, должен признать, красивую массивную голову — всю, от затылка до подбородка, в завитках седеющих черных волос — и его сильный, немного кургузый торс в дурацкой майке с Эйфелевой башней, какую может купить только турист, да и то в подарок. Но, странное дело, теперь, когда его жизнь отделяло от смерти легкое движение моего указательного пальца, я уже не спешил. Я и сам не знаю, почему. Боялся промахнуться и ждал, когда перед сном он весь появится в проеме окна, чтобы закрыть ставни? Решил насытиться сознанием того, что он в моих руках? Или просто хотел еще раз всё вспомнить, чтобы с его смертью окончательно перевернуть эту страницу своей жизни? Не знаю, правда, не знаю!

Сейчас я снова увидел себя со стороны, что я делаю довольно часто в нормальном режиме. Даже не только со стороны, а и немного сверху. Эта точка, с которой наблюдающий — я — следит за наблюдаемым, тоже мной, находится где-то под потолком, то есть немного свысока, но с расстояния достаточно близкого, чтобы ничего не упустить. И виден был с этого расстояния загорелый, кареглазый, черноволосый мужчина сорока четырех лет, который, не будучи мусульманином, охотно позаимствовал из этой религии — но это могло быть любое другое, ему известное, верование — то, что в данный момент его устраивало. А устраивало его в нынешней ситуации то, что его частные побуждения, то есть, если называть вещи своими именами, планируемое убийство, превращались в органичный элемент миропорядка. Всё это обозначалось одним арабским словом «мехтуб», «так написано», и эту запись в книге судеб должен был, как считал наблюдаемый, то есть я, занести именно он, то есть опять же я.

Он — теперь я опять говорю о том человеке в проеме окна напротив… Хм, смешно, но я даже не знал его имени. Я и видел-то его мельком и всего лишь третий раз в жизни — или второй, я точно не знаю. Однако ассоциацию он у меня вызывал такую. В 70-е годы — я еще жил в Москве — в среде прозападных утонченных интеллектуалов был популярен певец Жорж Мустаки. Он был композитором — писал еще для Эдит Пиаф, — а потом сам вышел на сцену. У Мустаки был один хит — тогда мы говорили «шлягер» — «Метек». По-французски это значит бродяга, чужак, какой-то непонятный человек, который пришел непонятно откуда и скоро непонятно куда исчезнет, и обыгрывалась в песне его собственная внешность — курчавая шевелюра, курчавая борода. Вот и этот парень в доме напротив был такого типа.

Разумеется, сейчас выяснить имя этого Метека было бы несложно. Дождаться, когда он выйдет, пересечь узенькую, с десяток шагов, улочку генерала Ланрезака и справиться в его гостинице. Отель назывался «Бэлморэл», как шотландская резиденция английской королевской семьи, но французы произносят «Бальмораль», получается «Пристойные танцы». Заведение действительно выглядело пристойно, совсем не того рода, где можно снять комнату на час; но мысль о моральных танцах в его стенах всё равно вызывала у меня улыбку.

Я туда, разумеется, не заходил и даже не помышлял об этом. Что бы я там ни наплел портье, он наверняка сказал бы своему гостю, что им интересовались, и уж точно вспомнил бы мой визит, когда полиция обнаружит тело. Если, конечно, до этого дошло бы — в нашей, в нашей с Метеком, общей профессии достаточно малейшего тревожного сигнала, чтобы сняться с места и поменять две-три страны, прежде чем снова успокоиться.

Да и зачем мне знать, как зовут моего врага? Ведь и путешествует он, разумеется, с паспортом на чужое имя. Свое настоящее, которое только помеха в накатанной заимствованной жизни, он наверняка давно уже не вспоминает. Как, впрочем, и я свое.

В более чем скромной гостиничке «Феникс» напротив «Бальмораля» я зарегистрировался как Эрнесто Родригес. Я пользовался этим прикрытием уже в третьей поездке, что, конечно, было на грани, но пока еще допустимо. В качестве Эрнесто Родригеса я нигде не наследил, и у меня был на это имя настоящий, внушающий уважение синий паспорт гражданина США, достать который, как я представляю, Конторе было непросто. Теперь, естественно, с ним придется проститься, и я даже не смогу объяснить, почему. Хотя надо будет что-нибудь придумать. Представляю себе блеклое, бородавчатое лицо моего куратора Эсквайра, если бы он узнал, что, прилетев в Париж на достаточно непростую операцию, я воспользовался этим, чтобы ликвидировать своего личного врага, случайно замеченного на террасе пивной на Елисейских Полях. У Эсквайра и без этого такое выражение лица, словно на его вытянутой вперед верхней губе находится кусочек говна, который ему приходится постоянно нюхать.