Михаил Попов - Кто хочет стать президентом?

– Я звоню из телефона-автомата, поэтому мы можем говорить свободно.

– Я слушаю вас, Варвара Борисовна.

– Чем вы сейчас занимаетесь? Вы что там, ремонт затеяли?

– Почему вы так решили?

– Вы так тяжело дышите.

Майор аккуратно и нежно переложил Джоан со своей груди на край кровати.

– Нет, это не ремонт.

– Вы вообще думаете о чем-нибудь?

Майор поглядел на Джоан и вынужден был честно себе признаться, что по-настоящему, всерьез ни о чем, кроме этой женщины, думать сейчас не в состоянии. А видимо, надо и придется.

– Повсюду посты.

– О чем вы?

– Из города выехать невозможно.

– А-а. – Майор вспомнил, что Бобер с Савушкиным говорили ему об этом. Сначала он подумал: подежурят один-два дня – и все. Нет, судя по всему, взялись за дело как следует. Очевидно, кассета того стоит. За себя майор не боялся, вернее, не то чтобы совсем не боялся. Понимал, что разгромить все объединенные бандитско-ментовские формирования ему не под силу. Но свое нахождение в опасности он считал естественным. Украл компромат, у тебя хотят отобрать компромат, и если сам не отдашь, могут убить. Такова жизнь.

Но Джоан.

Она-то здесь при чем? А ее привлекут на основании показаний этого среднеарифметического Петровича. Лапузин, насколько удалось узнать, не погиб, но покалечен. И есть мнение, что покалечен с помощью чего-то, что привезено рыжеволосой американкой. Знаменитый русский ученый – жертва происков американской разведки. Ей не отмыться, если местная прокуратура наложит на нее свою лапу.

Елагин поглядел на ее удивительный профиль, очерк шеи и груди. И очень живо представил жуткую волосатую и когтистую лапу районной прокуратуры, подбирающуюся к этому хрупкому горлу.

– Я знаю.

– Ну, знаете, и что дальше?

– Я думаю.

– Что-то в вашем голосе я не слышу мысли.

– Я, правда, думаю.

– А сейчас я скажу вам, что думаю я.

В ее голосе действительно чувствовалась просто-таки клокочущая мысль.

– Слушаю вас, Варвара Борисовна.

– У меня есть машина.

– Поздравляю.

– Если вы иронизируете, это обидно.

– Сорвалось.

– Старая машина, «Москвич»-универсал.

Майор понял и отрицательно покачал головой, хотя собеседница не могла этого видеть.

– Они досматривают машины.

– Да. Не все, но риск большой. Но я придумала, что тут можно сделать.

– Что?

– Через два часа будьте готовы.

Майор хотел сказать: всегда готовы! Но сдержался. Зачем обижать хорошую старушку?

– Что-то случилось, Саша? – спросила Джоан, когда майор положил трубку.

– За последние дни случилось только одно важное событие – я встретил тебя.

Они некоторое время лежали в полумраке, следя за световыми фигурами на потолке, появлявшимися каждый раз, когда очередная машина сворачивала за угол дома, где располагалась квартира племянника.

– Расскажи мне о себе, Саша.

Елагин сначала улыбнулся этой показавшейся ему слишком наивной просьбе, но очень скоро ощутил, что ему и самому очень хочется рассказать о себе как можно больше. Словно его история могла стать скрепляющим материалом, что свяжет их друг с другом еще прочнее.

– Обо мне ты уже все знаешь, Саша. Мама умерла рано, я жила с отцом, которого очень любила, путешествовала, стараясь помочь тем, кому могла. А потом с неба на машину папы упал самолет.

– У меня тоже никого нет. Первое условие счастья, как считали древние, – живые родители. Так что мы с тобой, Джоан, автоматически должны быть признаны несчастными людьми.

– Неправда!

– И я думаю, что неправда. Несчастным я себя не считаю. Очень успешным, правда, тоже. Но это доказывает лишь то, что успешный и счастливый – не одно и то же.

Майор помолчал, чувствуя, что Джоан ждет продолжения.

– Мои родители развелись, когда мне было шестнадцать лет, а потом оба по очереди умерли. Я к тому времени уже учился в институте. Приходилось трудно, но это были лучшие годы. А когда я еще жил с родителями, я часто убегал из дому.

– Почему?

– Мне там не нравилось. Они, родители, все время находились в тихой ссоре, а это трудно перенести ребенку. Я ничего не понимал и меня выталкивало вон, как пробку из шампанского. Я проводил целые дни в чужих сараях, сторожках. Бродил по каким-то железнодорожным окраинам и пел все время одну и ту же песню: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят, у высоких берегов Амура часовые родины стоят».