Николай Леонов - Явка с повинной

Тут же возникла и вторая версия. При выяснении биографии Логинова было установлено, что он после войны жил пять лет в Ленинграде и чуть ли не ежегодно ездил туда в отпуск к племяннице. Племянница проживает в одном доме с «покойной» матерью Крошина. Логинов знал мать Крошина, знал, что старушка жива. Если все это звенья одной цепи? Если истинный мотив убийства не месть, а стремление убрать опасного свидетеля? Почему Крошин «похоронил» мать?

Один из братьев Птицыных вылетел в Ленинград, передал старушке привет от сына, почитал его письма. Мать готова была рассказывать о сыне с утра до вечера. Сейчас он «знаменитый строитель», разъезжает по стране. Три-четыре раза в год навещает старушку-мать. Он внимателен и помогает деньгами. Детство у Сашеньки было трудное, но он всегда был очень талантлив. Инспектор с последним согласился, сказал между прочим, что Крошин просил привезти ему кое-какой инструмент, хранившийся в оставленном у матери чемодане. Робкая попытка обнаружить ценности успеха не принесла. Но когда инспектор уголовного розыска заговорил о соседке и сказал, что случайно знаком с ее дядей, старушка сообщила, что тоже знает старого наездника, весной он вновь приезжал на несколько дней в гости.

Предположение, что Крошин хранит в доме своей матери валюту и ценности, стало совсем реальным. Цепь почти замкнулась, оставалось чуть-чуть.

Весь вчерашний разговор был прелюдией, подготовкой. Сегодня следователь так резко сменил тон и ритм беседы, так легко, как о само собой разумеющемся, произнес фразу о матери, что Крошин невольно выдал себя.

– Из-за вашей матери я и не арестовываю вас, – сказал следователь. – Нам известно, что валюту и прочие ценности, приобретенные вами в Москве, вы храните у матери. – Крошин впервые за все время опустил голову, следователь понял, что победил, и, как о само собой разумеющемся, сказал: – С вами в Ленинград полетят два наших товарища, вы заберете свою «казну», скажете матери, что улетаете на Крайний Север…

– Вы не сказали?…

– Не изображайте из себя любящего сына… – перебил Крошина следователь. – Мы не сказали.

В воскресенье над ипподромом развевались разноцветные флаги. Разыгрывался главный приз сезона.

В ложе Лева тоном бывалого человека давал пояснения отцу, матери и несколько растерявшейся от суматохи и шума Клаве. Генерал был при параде, Саша настояла, пришлось надеть форму и все ордена. Когда Лева убежал на конюшню, в ложе появился работник ипподрома и спросил:

– Простите, товарищ генерал, вы отец Льва Ивановича?

– Что? – генерал не понял вопроса. – Я генерал-лейтенант…

– Вижу, что генерал, – перебил мужчина и виновато улыбнулся. – Но вы папаша инспектора уголовного розыска Гурова?

– Папаша, папаша, а я мамаша, – сказала мама и рассмеялась.

Работник ипподрома исчез, явился через минуту со стульями, расставляя их, говорил:

– Будьте любезны, садитесь, пожалуйста. – Он разместил четыре стула, спросил: – Программа у вас есть? Хотите бинокль? У меня есть собственный, цейсовский.

– Спасибо, не надо, – ответила мама, глядя на кипевшего от негодования генерала.

Клава, которая, казалось, и не слышала ничего, села на стул, одернула юбку и солидно сказала:

– Это ты у себя генерал, Иван, а в жизни ты Левы Гурова отец. Садись уж, – и она отвернулась.

Лева держал Гладиатора. Рогозин и Николай запрягали. Нина сидела на погнутом колесе, мяла в руках пустой пакет из-под молока и задумчиво смотрела себе под ноги.

– Нашел время, когда явиться, – шипел на Леву Рогозин. – Большой приз, понимать должен. Двухлетка!

Нина села в «американку», приняла от Рогозина вожжи, скользнула на Леву безразличным взглядом.

Гладиатор напрягся, выдержал паузу и пошел, не рысью, шагом, он знал себе цену.

– Уйди сегодня с глаз моих долой! – уже в голос заявил Рогозин.

– Лев Иванович, – поддержал Рогозина Кунин, – Нина Петровна в большом призу едет, вы мешаете.

– Девчонка с разминки вернется, чтобы духу твоего не было. Уйди, говорю! – Рогозин наступал на Леву.

Он повернулся и пошел.

– То я в призу, то она в призу, – бормотал Лева обиженно.

– Какого-то Ринга здесь называют, Отеллу какую-то, – сообщила Клава, когда Лева вернулся в ложу. – Ну-ка, Лев Иванович, – она достала кошелек, стала вынимать аккуратно сложенные купюры, – поставь там на моего Григория.

– Клава!

– Что Клава! – она с вызовом взглянула на генерала. – Какая еще Отелла, когда мой Григорий едет?