Татьяна Степанова - Грехи и мифы Патриарших прудов

От этой старой прекрасной улицы Замоскворечья веяло такой ностальгией и такой потерянностью во времени и пространстве, таким отсутствием надежд, что Кате невольно стало не по себе.

Гущин остановил машину возле двухэтажного купеческого особняка — дома с мезонином. Они подошли к дубовой двери, Гущин поискал домофон, но его не оказалось, тогда он потянул дверь на себя, и она открылась.

Внутри — хаос. Небольшой зал, судя по всему, некогда здесь располагался ресторан. Но сейчас — полное разорение. Сор и куски пенопласта на полу, картонные коробки. Рабочие в комбинезонах волокут к задней двери, распахнутой настежь во внутренний двор, струганые лавки и грубо сколоченные столы. Другие рабочие за ноги, приклеенные к дубовой чурке, волокут по полу чучело оскаленного медведя с растопыренными когтистыми лапами. Грустный, опухший с перепоя ряженый тип — на обычную одежду у него напялено причудливое одеяние из мятой смесовой ткани зелено-красного цвета в виде кафтана странного покроя, так что и не поймешь, кого ряженый изображает, то ли стрельца кремлевского, то ли ярыжку посадского, то ли скомороха-дудочника-сопелочника — тащит тоже по полу, волоком, за древки пучок бутафорских бердышей из погнутой жести.

Дрели свистят, молотки стучат — это где-то в глубине, что-то падает, кто-то орет, что в машину «больше мебель не лезет».

И среди всего этого хаоса и разорения Катя увидела девушку с черными как ночь волосами до плеч. Стройная, крепко сбитая, невысокая, с аппетитной фигуркой — в серых джинсах-стрейч, облегающих тугую, как орех, попку, в черных замшевых сапожках и черной кожаной рокерской куртке — очень дорогой с виду. Она что-то рассматривала на своем мобильном и звонко кричала работягам во внутренний двор: «Укладывайте компактно! Второй раз машину сюда гонять не будем!»

Девушка была такой хорошенькой и деловитой, такой милой, что… Катя даже обрадовалась — нет, и на этой улице-нежити внутри умирающих домов-призраков обитают этакие создания.

— Пелопея! — окликнула Катя девушку.

Та мгновенно резко обернулась.

— Вам что? Вы кто?

— Полиция к Платону Кутайсову. Мы договорились о встрече, — сказал Гущин.

Лицо девушки разом утратило прежнее оживление. Стало строгим и не слишком приветливым.

— Он там, — она махнула рукой в сторону второго зала. И повернулась к ним спиной.

В пустом зале бывшего ресторана Катя и Гущин увидели двух мужчин: одного лет пятидесяти — солидного, невысокого, склонного к полноте, но явно изо всех сил пытающегося похудеть, излишне загорелого для осенней октябрьской Москвы, с абсолютно седой шевелюрой, составляющей резкий контраст с коричневой от загара кожей лица, и его собеседника — молодого, тощего, в модных очках, с шарфом, намотанным на шею, этакого креативщика.

Креативщик ораторствовал, тревожно сверкая стеклами очков:

— Не катит, совсем не катит, Платон Петрович, мы бабки теряем каждый день! Я вас с самого начала предупреждал, когда вкладывались — долго это не протянет. Эта допетровская канитель с бородами и щами, в кокошниках, Ваней Грозным, клюквой и гойда-опричниной. И в лучшие с финансовой точки зрения годы этот маркетинговый ход не заманил бы сюда тех, кто работал в офисах на этой улице. Это были банковские служащие. Финансисты, избалованные деньгами. А они, уж извините, привыкли к пище иной — к японской лапше удон, к суши, к свежим морепродуктам, к пицце не простой, а с таджарскими оливками. К тому, что мы все в ресторанах выбирали последние десять-пятнадцать лет. Не заманишь их ни калачом, ни вашей кашей с грибами, ни полбой, ни куриными потрохами. Осетрина — извините, дорогая, мы ее в меню ставить не можем, семга кусается, икра черная — о-го-го, глаза на лоб. Стейки, уж простите, стрельцы не ели. Салатов тоже не кушали. Про картошку до Петра Первого вообще говорили — «похоть антихристова». Так чем клиентов кормить, теша русский национализм, соблюдая традиции, а? Капустой квашеной? Щами?! А они щи на три буквы посылают. Уж извините, рожи кривят. И потом еще, самое главное: ни дня без конфликта в этом нашем с вами ресторане — официанты обижаются, что их приказано именовать «половой». Потому что гости, нетрезвые, часто просто хулиганят — вместе с «половой» употребляют слово «член» и «членоногий». Бармен за именование его по-старинному «целовальником» пригрозил подать на нас иск в суд по защите своей сексуальной ориентации. Обращения-приветствия «здрав буди, боярин» никто не понимает. Крики «сарынь на кичку!» гостей пугают и нервируют. На юмористическую реплику «как челобитную подаешь, смерд» — когда половой принимает заказ и забирает меню, многие гости реагируют крайне болезненно. Платон Петрович, вы поймите, здесь, на Ордынке, банки все ухнули, лопнули. Из клиентуры только сотрудники посольства Израиля остались. А они этот наш локальный юмор насчет «смердов и челобитных» не понимают, не секут, воспринимают порой даже болезненно — как намек на антисемитизм. Ни боже мой мы! А они обижаются. И название ресторана неверное — «Стрелецкий трактир». В те времена были лишь кружало — кабаки. А с точки зрения бизнеса назвать ресторан «кружалом» — самоубийство.