Татьяна Степанова - Грехи и мифы Патриарших прудов

— Да не ходил здесь никогда трамвай, ни по Ермолаевскому, ни по Малой Бронной! — орет на него как на врага другой булгаковед. — Зарубите себе на носу, ни на одном плане городском конца двадцатых — начала тридцатых не показано, что здесь мимо пруда были проложены рельсы!

— Здра-ааааа-сте, покакавши! Как это не было? На чем они передвигались? В то время тачки в Москве редкостью были. Остатки рельс при ремонте нашли в прошлом году, когда собянинскую плитку клали! Лужковский тротуар — кердык, долой, а там остатки рельс, линии трамвайной! Все было, все ходило — и трамвай ходил. А зарезали Берлиоза как раз посредине аллеи — тогда там разрыв имелся в ограде сквера и турникет.

— А дому с башенками — тридцать второму номеру — в тридцать восьмом году тот спиритический сеанс у Крешковых чекисты вспомнили. У Крешковых сразу двоих соседей по дому забрали и расстреляли — одного бывшего белого офицера, а другого пианиста, он тапером то ли в парке играл, то ли в клубе «Красный химик».

— Это чтобы квартиры освободить, свои же на своих стучали — соседи, авось квартиру отнимут, а потом в комнаты пролетариев населят. Сейчас дали бы волю, шлюзы открыли, снова все друг на друга стучать бы начали. Это в крови народной — доносительство на ближнего.

— Где вы видели пролетариев на Патриарших? Их здесь и не было, и нет. И не будет никогда. Здесь элита живет!

— Элита, ха! Да народ… работяги спят и видят, чью бы квартиру занять на халяву, куда бы дуриком за бесплатно вселиться! Это в генах у нас — зависть к чужому добру!

— Чекануться можно, — сказал Гаврила громко. — Вот от этого самого — просто можно чекануться. Патрики в своем репертуаре.

Пелопея улыбалась брату. Гаврюша, будь терпелив.

— Как вы там, дома, братцы-кролики? — спросила она.

Братцы-кролики — брат с сестрой — переглянулись. Дома — это значит Пелопея спрашивает об их прежнем доме на Новой Риге, где они остались с отцом.

— Нормально, — ответил Гаврила.

— Ничего не нормально! Феодора права качает каждый день, — пожаловалась Грета. — Мамину спальню перекрасила, всю мебель выкинула. Я вчера ее в гардеробной застукала — она в вещах, как свинья, роется. Я сказала ей пару ласковых. А она меня матом. Ну, ты помнишь нашу Федьку-Федору…

Пелопея хмурится.

Феодору она помнит.

Но воспоминания эти какие-то уж слишком старые… древние, полузабытые.

Вот они с Феодорой в школе, сидят за одной партой, и на них одинаковые клетчатые юбки, белые сорочки с черными галстуками и синие пиджаки. Прикольная форма частной школы, что на Новой Риге. И еще — они в школьном спортивном зале бухают теннисным мячиком об стенку и по очереди отбивают ракетками — стучат, учась играть в большой теннис.

Вот Феодора игриво обхватывает ее за шею и что-то шепчет на ухо — какую-то смешную непристойную чушь. От нее пахнет клубничной жвачкой и пивом. Это они вроде в каком-то ночном клубе и тоже давно, потому что на вид Феодоре столько же, сколько Грете сейчас.

Вот они под ручку вместе гуляют по улочкам средиземноморского городка — это, кажется, Испания или Италия. Они там отдыхали вместе лет шесть назад.

Вот они куда-то едут на машине. Феодора за рулем. Она что-то говорит, губы ее шевелятся. Черные как ночь волосы треплет ветер.

Когда это было?

Сколько лет этим воспоминаниям?

Пелопея не может сказать.

Да, она помнит Феодору — свою подругу, свою лучшую школьную подругу.

Но она не помнит, не может вспомнить другую Феодору — новую жену своего отца и мачеху Гаврилы и Греты.

— Сука она! — Острые скулы Греты становятся похожими на лезвия. — Властная, жадная сука. Папой стала вертеть как флюгером. У него на уме, кажется, одна только постель. Они спят сейчас в комнате, где ты жила. Но все равно я слышу, как она орет, оргазм изображая. Папа на седьмом небе. Он стал похож на идиота. Молодится. Купил себе кожаную косуху на заклепках. С тех пор как мама с тобой переехала сюда, у нас в доме все вверх дном. Я… я порой плачу по ночам… Честное слово, Ло, я плачу… Я чувствую себя так, словно вот-вот умру.

— Не плачь, Грета, ну что ты, — Пелопея гладит сестренку по голове. Волосы у нее серые и словно давно немытые.

Ощущение такое, что ее младшая сестра махнула рукой и на свою фигурку-скелетик, и на волосы, и на внешний вид. На ней старые кроссовки с избитыми носами — когда-то дорогие, мать покупала ей и дарила, а теперь замызганные. Худи с капюшоном — мешок и… да, рваные джинсы. Здесь, на Патриках, рваные джинсы — писк моды. Но Грета не модничает, просто ей все равно, что на джинсах дыры.