Карел Михал - Шаг в сторону

Я понимаю, что на закон нельзя махнуть рукой. И меньше всего на это прав у человека, которому общество поручило охранять закон. Но только я был уверен, что не ошибаюсь.

Когда человек твердо уверен, что не ошибается, он считает, что имеет право на такие действия.

— Да, так. Перерезал себе вены, — повторил я снова. В эту минуту мне казалось, что существует какая-то маленькая и большая справедливость и что я в ущерб маленькой сделал что-то для той, большой справедливости. У меня было ощущение, будто я сижу рядом с самим собой и наблюдаю за действиями другого человека, который чем-то похож на меня. И я не мог отказать в логичности этому другому человеку.

— Так что же?

Пани Ландова была совершенно спокойна. Я почти завидовал этой женщине. Завидовал ее спокойствию, ее самоуверенности. Она всегда думала только о собственной шкуре.

И как раз в тот момент, когда она мне стала противна, я подумал, что у нее, собственно, тоже есть право на справедливость и что я не могу его урезывать, как мне вздумается. Солгав, я уменьшил для нее возможности защиты, теперь это нужно было как-то уравновесить. Поставить на чашу весов ту же гирю, которую я на минуту снял. Видите ли, человек что-то делает, но его действия взаимосвязаны. Один поступок влечет за собой другой, третий, четвертый. Для соблюдения равновесия не оставалось ничего другого, как снова нарушить закон. Снять гирю и снова поставить на место. Одному человеку никогда нельзя давать власть над законом. Но только я был уверен, что Подгайский убийца, и этим оправдывал свои действия.

— Ну что? Зачем вы подставляете свой лоб в интересах того, кого уже нет и кто не только признался, но и выдал вас?

— Это каждый может сказать, — ответила она.

— Конечно, может, вы правы, но скажите, как я сам мог выдумать, что эти картины он для вас продавал за границей через Франтишека Местека, механика Лабской флотилии, который дословно подтвердил его признание? Послушайте, дело совершенно ясное. Я не хочу из вас делать дурочку, но и вы из меня дурака не делайте, до сих пор мы были не в плохих отношениях. Вы должны признать, что в деле Кунца я вел себя по отношению к вам справедливо. Я вам поверил. Я не взываю к вашей благодарности, скорее — к вашему разуму. Игра проиграна, факты свидетельствуют против вас, вы сами это видите. Если вы сейчас сознаетесь, я готов изложить все дело так, как будто это было ваше чистосердечное признание. Ну, скажем, это я делаю потому, что мне понравилась ваша попытка спасти Кунца. Здесь последняя возможность. Ну, прошу вас, решайтесь.

Решилась. Подписала. Признаюсь, я сделал все, что ей обещал, так что можете думать обо мне все, как хотите. Мне казалось, что это в интересах справедливости, никому от этого вреда не было, а я привык держать данное слово. Правда, это шло вразрез с буквой закона, но за свои поступки в конце концов отвечаю только я, младший лейтенант Войтех Блажинка.

Единственное средство от бессонницы — никогда не делать того, о чем потом пожалеешь.

Как я уже говорил, я комментировал признание пани Ландовой как чистосердечное, ибо считал, что так лучше для дела. Выгоды мне от этого никакой не было, а кто не знает за собой вины, пусть швырнет в меня камнем. Я присягал, что буду служить трудящемуся народу честно, бескорыстно, и, хотя это звучит чуть-чуть патетично, когда так говоришь о самом себе, я действительно стараюсь служить честно и бескорыстно. Не потому, что боюсь нарушить присягу, а потому, что в этом моя жизнь. Словом, не стоит столько рассуждать из-за комментирования одного признания.

С этим признанием и с тем, что выяснилось в Дечине, я снова насел на пана Подгайского. Он пытался увильнуть, но потом признался во всем, что касается картин. Обе картины были проданы в Западную Германию. Я считаю, что это свинство. Во-первых, потому, что он их продал, а во-вторых, потому, что продал такие вещи, на которые сотни людей могли бы с удовольствием смотреть, продал кому-то, кто скорее всего будет смотреть на них, как на капитал, и запрячет подальше. А только ради этого никто бы не стал писать свои картины триста с лишним лет назад, да и вряд ли с такой перспективой удалось бы нарисовать что-нибудь приличное.

Ну, хорошо, с картинами мы покончили, но в убийстве Местека Подгайский не признавался, несмотря на то, что я часами убеждал его облегчив свою совесть. Все равно все факты были против него, и никто другой, кроме него, не был заинтересован в устранении Местека. В конце концов он заявил, что убить человека — это страшное дело, что он на это не способен, и что ему незачем было убивать Местека, ведь тот был ему нужен, и что Местек не угрожал и не шантажировал, и что они расстались по-хорошему…