Карел Михал - Шаг в сторону

— Не хочешь ли ты совершить загородную прогулку? — спросил Старик.

Я не хотел. Мне совершенно определенно не хотелось никуда уезжать, потому что я пообещал Карлу всю эту неделю смотреть за его котом. К тому же в тот вечер я должен был идти в «Метеор» на свидание с девушкой. Да еще шел дождь. Но не мог же я сказать «нет», потому что Старик спрашивал не просто из любопытства. По всему было видно, что я обязан совершить эту загородную прогулку. Ну, я и сказал «да». И спросил куда, потому что Старику нравится, когда проявляют интерес. В конце концов почему бы не доставить ему удовольствие! Пусть себе думает, что у него толковые сотрудники.

Не то чтобы я выслуживался перед начальством (если бы я выслуживался, так имел бы чин повыше), просто-напросто я Старика люблю. Хоть он и начальник, но человек очень порядочный, разговаривает с людьми спокойно и не делает глупостей. Это, наверное, и потому, что он уже довольно пожилой, хотя я бы и в его годы не смирился с тем, чтобы меня называли «Жирардо», «Капитан Жирардо». Человек волей-неволей сразу представит мушкетера с усами, а вся беда в том, что Старик скорее похож на поросенка. Такой розовенький, только немножко потрепанный. К тому же он не француз, а итальянец. Его дедушка переселился сюда из Италии. В Коширжах у него была лавчонка с итальянским мороженым, которую он величал «Фирмой Бардолетти». На самом деле фамилия у него была Жирардо. Старик с детства даже смотреть на мороженое не мог. Его отец мечтал, чтобы сын унаследовал «фирму», то есть лавчонку, и запретил обучаться какому-либо другому ремеслу. Старику пришлось остаться на военной службе, потому что продавать мороженое он не хотел. А потом, еще перед войной, он перешел в полицию. Во время войны он был в «криминалке». В сорок втором его посадили, потому что он помогал разным «неблагонадежным». Сидел он до конца войны. Старик никогда об этом не вспоминает, но я думаю, что заключение было не из веселых.

Надо сказать, что наши отношения с ним складывались довольно странно. Сначала я его не терпел, как-то ему не верил. Удивляться нечему. Когда я перешел из армии в корпус национальной безопасности, это было года четыре назад, я задирал нос, как и всякий юнец. Мне казалось, что Старик противный человек, равнодушный, без огонька. Словом, прогоревшая печь. Меня раздражала даже его помятая шинель. Думал, носит ее, как не слишком удобную шкуру, в которую влез по приказу и которую без особого сожаления по приказу же может сменить на любую другую. Такой вот «трефейный командир», как говорили у нас на батарее.

Кроме того, меня раздражала еще одна его манера. На военной службе я привык к тому, что люди должны говорить высокоидейно. А мой начальник говорит, как ему вздумается. Я ни разу не слышал, чтобы он сказал «сознательность», «классовая совесть», «политическая необходимость». Когда ему нужно было высказать свое мнение, он говорил «это разумно» или «это неразумно» — и все. К тому же частенько ухмылялся, Что меня особенно задевало.

Короче говоря, Старик пил мою кровь. Не будь я сознательным, мог бы в нем подозревать недобитую контру. Поэтому я стал присматриваться, когда он ухмыляется, а когда не ухмыляется и что он вообще делает, как поступает в том или ином случае, какая вокруг него атмосфера. И вдруг понял, что он никогда не усмехнется, если речь идет о чем-нибудь серьезном. Он ехидничает только в тех случаях, когда из мухи делают слона. Ну, а мне это уже нравилось. Я увидел, что он всегда поступает разумно и что, собственно, если так можно сказать, не говорит «высокоидейно», а действует «высокоидейно».

Все это дошло до меня не сразу. Но дошло. И когда через некоторое время Старик давал мне рекомендацию в партию, я узнал, что его самого приняли в партию в концлагере. Но узнал не от него. Может быть, не следовало так распространяться о Старике, потому что во всей этой истории он не играет особой роли, но что поделаешь! Я рано потерял отца, и какая-то пустота у меня в сердце оставалась незаполненной. Пусть я знаю, что сам должен вытирать себе нос и что мне никто не принесет с ярмарки пряничного гусара, но есть во мне что-то такое к Старику, и от этого никуда не денешься.

Но само собой, я бы никогда не сказал ему об этом.

…Да, так вот, я его спросил, куда нужно ехать, а он говорит, что в Дечин.