Карел Михал - Шаг в сторону

На сей раз было достаточно. Конечно, я ему не верил. По-моему, его рассказ был удачной комбинацией полуправд. Подгайский был не дурак и признался во всем, в чем его могли уличить, а о главном не сказал ни слова.

Могло быть и так, что Местек разъярился, когда Подгайский начал его упрекать, и стал шантажировать «хозяина», после чего Подгайский, который, как мне кажется, был исключительно хладнокровным человеком, столкнул пьяного в воду. Может быть, он его еще перед этим подпоил, чтобы было безопаснее. Вытащил у него бумажник с документами, но, очевидно, не успел просмотреть карманы. По случайному стечению обстоятельств у Местека в карманах были часы, которые он собирался преподнести какой-нибудь из своих подруг. В конце концов было вполне логично убрать Местека. Подгайский отлично понимал: раз уже кто-то начал шантажировать, значит с ним не расплатишься, это будет тянуться до бесконечности. И, кроме того, вечно пьяный Местек в любую минуту мог проболтаться.

Все это было ясно, как дважды два. Но доказать фактами я не мог. Мне ничего другого не оставалось, кроме как убеждать Подгайского признаться в убийстве Местека. Вы представляете, как это трудно, потому что вряд ли кто-нибудь по собственному желанию сознается в поступке, по всей видимости означавшем для него петлю.

Оставалось невыясненным также и дело с картинами. Все находившиеся под рукой искусствоведы носились по следам реставраций пани Ландовой. В течение недели удалось установить, что она еще куда-то замотала две картины. Тоже голландцев. По-видимому, с них легче делать копии. И, кроме того, их, наверное, легче продавать, так как цена на них установилась довольно прочно и они обычно небольшого размера. Мне необходимо было выяснить, где находятся еще две картины, и водворить их на место.

Мы поговорили об этом с пани Ландовой. Вернее, говорил в основном я, а она молчала. Я убедительно просил ее объяснить, куда исчезли эти две картины.

Заключение несколько изменило ее внешность, но ничуть не повлияло на характер. Она очень разумно и терпеливо объяснила мне, что еще не сошла с ума, чтобы что-то на себя наговаривать и что о тех трех картинах, которые нашли у нее в квартире, она тоже ничего не знает и отказывается ручаться за подделки, которые реставрировала и чистила. Эти три картины она взяла исключительно из любви к искусству, не собираясь ими пользоваться в других целях.

— Вы думаете, что вам это поможет? — спрашиваю.

— Думаю, что да, — говорит. — Само собой, существует какой-то «художественный почерк», манера письма, которую можно определить и на фальшивках, но судить об этой манере могут только специалисты. Заключение специалистов, даже окончательное заключение в том случае, когда речь идет о подделке, можно оспаривать…

— Может быть, и так, — не сдавался я, — только ваш дядя, пан Подгайский, в тюрьме по несчастному стечению обстоятельств покончил жизнь самоубийством. Знаете, ведь он тоже сидел. И в последние минуты он все-таки сознался. Там были свидетели. Протокол не мог подписать, потому что перерезал себе вены на обеих руках. Ну, так что?

Я почувствовал, что теряю почву под ногами. Это был ужасный шаг. Обвиняемый может нам лгать, а мы не имеем права, ни при каких обстоятельствах. Я всегда считал это правильным, потому что поиски объективной правды — это главное в нашем деле. Но на этот раз я соврал.

Не только потому, что мне хотелось изобличить пани Ландову. Я мог это сделать и законным путем. И не затем, чтобы подтвердилось соучастие Подгайского в контрабанде. С этим делом можно было не спешить. У меня была твердая уверенность в том, что Подгайский — убийца. И почему-то у меня было такое чувство, что я ничего потом не докажу, если не сделаю это сейчас. Я все время взвешивал все «за» и «против». Все взвешивать — это моя обязанность и в какой-то мере черта характера. Только у меня уже не оставалось никаких «против». Я был уверен, что Подгайский убил Франтишека Местека.

Я теперь совершенно ясно представил себе все действия преступника, я видел все это, как в кино. Мне казалось, можно нарушить закон для доказательства этого преступления. Мне не с кем было посоветоваться, как поступить дальше. Да никто бы никогда и не посоветовал нарушить закон. Таких советов не дают. Признание пани Ландовой было бы аргументом для признания Подгайского, и я думал, что должен заполучить этот аргумент. Не должен же убийца оставаться безнаказанным. Если бы все сошлось, никто бы потом меня в этом не упрекнул. Потому что никто бы об этом не знал. Только я сам.