Карел Михал - Шаг в сторону

Сумки не было. Исчезла бесследно. Теперь уж ничем не поможешь. Это я классически прошляпил. Я чуть не завыл с горя. Единственное, что хоть как-то меня оправдывало, были события последней ночи. Думайте что хотите, но я не привык, чтобы в меня целились из пистолета или душили. И наконец, мне не каждый день приходится сбрасывать в подвал бывших жандармов. У меня психика нормального человека. Если бы после всего я мог стряхнуть соринку со своих аккуратно отглаженных брюк, закурить как ни в чем не бывало любимую турецкую сигарету и безразличным голосом сказать что-нибудь остроумное о последних достижениях в Чили, я был бы ценной находкой для психиатра.

Доктор Вегрихт действительно после обеда приехал и привез в своей машине (кстати, это была служебная машина, а не личная) пани Жачкову. Жачек сломал себе ногу. Но рваную рану на голове ему зашили, и еще до обеда он пришел в себя. Его жена успокоилась, но время от времени еще всхлипывала. Она начала собирать вещи, которые должна была отвезти на другой день в больницу.

Доктор Вегрихт сидел наверху у Кунца и нервничал, как старая дева. Он твердил, что лестница должна быть освещена, и допытывался у Кунца, почему он не принял мер. Наверняка он ужасно боялся ответственности и всего такого прочего. Кунц пытался ему объяснять, что незачем было освещать подвальную лестницу, потому что там, кроме крыс, никого нет и что Жачеку там тоже нечего было делать. Пани Ландова и я изо всех сил старались поддержать Кунца. Но на доктора ничего не действовало. Вегрихт твердил, что подаст в Прагу рапорт о случившемся и что завтра поедет туда лично.

Кунц попросил его захватить грязное белье, которое ему в Праге стирает старая тетя, и вытащил коробку из-под сахара, набитую грязными платками, носками и прочей гадостью. Доктор сначала очень решительно отказался, полагая, очевидно, что грязное белье не соответствует важности его миссии. Но мы его уговорили. Однако эту коробку мы обязались завернуть в чистую бумагу. Доктор заявил, что в противном случае он не возьмет ее в машину. Он, видимо, боялся, чтобы из коробки не выскочила какая-нибудь бацилла и не попала на него.

Наконец пани Ландова упаковала все это, ни Кунц, ни я паковать не умели. Я заклеил сверток клейкой лентой. Я никогда не знал толком, как с нею обращаться: облизать целиком или еще что-то, поэтому я за спиной у доктора поплевал на нее и размазал пальцем. Я весь вымазался, а проклятая лента порвалась в двух местах.

Потом я пошел с доктором к машине. Когда он взглянул на часы, я спросил его внезапно:

— У вас красивые часы, пан доктор, где вы их купили?

— Жачек мне их продал, — ответил Вегрихт, — дней десять назад. Как вы думаете, не было бы лучше, если бы присоединили письменное заявление от представителя ревизующей организации, что вы не считаете необходимым освещение подвальной лестницы?

Я заверил его, что в случае надобности с удовольствием напишу такое заявление. Он мне уже надоел со своим страхом, и я облегченно вздохнул, когда он, наконец, погрузил бациллоносную коробку и уехал.

В следующую ночь ничего не произошло.

Рано утром, когда мы завтракали, кто-то внизу закричал:

— Пан Блажинка! Пан Блажинка!

Я посмотрел вниз. Там стоял тот самый дед, которого я встретил на автобусной остановке в день своего приезда. Он показывал мне тогда дорогу в замок. Дед просил меня, чтобы я спустился, а потом сообщил, что вчера вечером звонили из Праги и сказали, что я обязательно утром должен позвонить пану Вошаглику.

Пан Вошаглик — это псевдоним начальника, то есть Старика. Этим именем мы пользуемся для телефонных разговоров. Если кто-нибудь на почте, или в ресторане, или вообще где-нибудь, откуда звонят, стал кричать, чтобы позвали к телефону капитана Жирардо, на это наверняка бы обратили внимание. Ведь мы же не при осаде Арраса.

Я собрался и пошел в деревню. По дороге дед рассказывал, что Ферда, то есть зять, не может отлучиться из магазина, что Андулька болеет, а дети в школе, так вот и старый дед понадобился. Я сказал: «Да, да», — потому что я все еще злился на себя из-за этой сумки.

На доме над вывеской «Едноты» было написано «Гостиница». Слово замазали после войны дегтем. Деготь за эти годы стерся. Зять Ферда был толстый, с усиками, как у покойного фюрера. Это уж такая сельская мода.

Телефон находился в кухне. Прежде чем говорить, нужно было покрутить ручку. Двойник фюрера позвонил в Маркету на почту, сунул мне трубку в руку и пошел в магазин, чтобы там не стащили какую-нибудь ценность вроде плетки.