Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Дездемона, сдавай! — зычно предложил Смирнов.

Жанна разлила по стаканам, и все уселись за стол. Казарян строго и предупреждающе осмотрев присутствующих, предложил тост, который весьма невнятно прозвучал вчерашним вечером:

— За мир и согласие!

— Чистый Брежнев, — отметил непьющий Олег Торопов, а остальные молча выпили.

Фурсов жевал, сосредоточенно обдумывая, что и как сказать. Думал, думал и додумался:

— На кой черт ты сидишь за столом, Олег? Пить — не пьешь, а подначками своими всем хорошее настроение портишь.

— Порчу настроение я только тебе, Владик, — лениво откликнулся Торопов, — а общаясь с другими, хорошими поддатыми людьми, я вроде бы тоже легкий кайф ловлю. Вот поэтому и сижу. Извини, инженер человеческих душ.

Даже Поземкин понял, что сейчас все качнется сначала, и, как мог, попытался занимательным рассказом притушить назревавший очередной скандал:

— А у нас в прошлом месяце директор леспромхоза курить бросил. Так теперь он каждый день совещания у себя в кабинете собирает, чтобы, значит, подчиненные курили, а он — нюхал. Тоже кайф ловит.

Рассказ всеми, за исключением Жанны, был воспринят благосклонно. Она же ворчливо констатировала:

— Ничего себе рассказики! Что у Олежки, что у мента. Быт и нравы мазохистов-онанистов.

— Надоели вы мне, — признался Олег и встал. — Неинтересные вы сегодня. Спать пойду, сил набираться, чтобы завтра яркими красками обрисовать образ столичного вора-соблазнителя. Адье, гусары!

— Ты не забыл, что песню про подполковника Смирнова должен сочинить? — напомнил Смирнов.

— Не забыл, — уверил Олег. — И еще одну сочиню, про совещания у некурящего директора.

Он двинулся к двери, но уйти не успел, в номер ворвался бешеный Никитский и тут же схватил его за грудки:

— Ну, ты — менестрель сраный, бард вонючий, все песенки поешь, все баб завлекаешь? Спой мне, верная старушка, значит? Ты им вечерами, а они тебе в твоем номере ночами песенки поют?

— Отпусти меня, пьяная скотина, — спокойно потребовал Олег.

— Я тебя убью! — заорал Толя Никитский, отпустил Олега, сел на стул и заплакал.

— Что бы это значило? — вяло поинтересовался Смирнов.

— Это, Александр Иванович, значит следующее, — начала повествование Жанна. — Известный советский оператор Анатолий Никитский считает, что он влюблен в меня. А каждый влюбленный должен ревновать. Теперь вот он с чьей-то подсказки решил, что я по ночам трахаюсь с Олегом у него в номере.

— А ты, действительно, трахаешься с Олегом? — заинтересованно спросил Смирнов.

— И уже менты с подковыркой! — поняла Жанна и крикнула Никитскому: — Да не трахаюсь я с ним! Олег, подтверди!

— А ну вас! — раздраженно сказал Олег и ушел.

— Вот и не подтвердил! — радостно-изобличающе отметил Никитский и хлюпнул носом.

— Носовой платок у тебя есть? — строго спросила Жанна.

— Есть, — ответил Никитский и для убедительности, показывая, вынул платок из кармана.

— Тогда сопли подбери, глазки вытри и — марш в кровать!

— Сразу в кровать нельзя. В таком состоянии не отключится, — с ходу вступил в беседу вошедший в номер многоопытный Сеня Саморуков. — Сто-сто пятьдесят его успокоят, и он вырубится, как миленький. Толик, водочки хочешь?

Никитский горестно кивнул буйной головушкой. Сеня налил ему две трети стакана, сделал бутерброд с колбасой и предупредил:

— Без закуски не дам.

— Давай с закуской, — тонким голосом согласился Никитский.

Сеня проследил, как гулкими глотками известный советский оператор опорожнил стакан, как с неохотой, но старательно сжевал бутерброд, и похвалил:

— Вот и умница. Сейчас тебя не будет.

И точно — Никитский обмяк, как квашня, расплылся по стулу с намерением сползти на пол, глаза закатились к затылку и подернулись птичьей пленкой.

— Я его доведу, — успокоил всех Сеня, ухватил Толю за талию, приподнял, двинул вперед, заставляя переставлять слабые ноги, и громко приказал в операторское ухо: — Обними-ка меня за шею! Покрепче, как Жанку!

Никитский, вдруг поняв, что Сеня Саморуков и есть Жанна, сладострастно обнял его за шею. Так и пошли.

— Можете воочию наблюдать нравы столичной творческой интеллигенции, Григорий Александрович, — Фурсов посмотрел на капитана Поземкина и развел руками. — И эти люди готовы все осуждать и все осудить в нашей жизни…

— Заткнулся бы ты, писатель… — посоветовала ему расстроенная Жанна.

У Фурсова вдруг в нервном тике пошла правая щека, но он, стараясь, чтоб было незаметно, правой ладонью придавил подкожные толчки и сдержался, ничего не ответил разнузданной бабе.