Алексей Макеев - Восьмая горизонталь

Вскоре, однако, выяснилось, что сожаления полковника Гурова оказались преждевременными.

Одного из стариков просто не оказалось в Гданьске, он уехал к дочери в Краков. Второй, тезка Крячко, пан Станислав Черемский, узнав, что пришедшие к нему с визитом люди из России, отнесся к ним крайне нелюбезно, чуть ли не с лестницы спустил. Да, он сражался в рядах «Серых братьев». И до сей поры жалеет, что в те годы положил мало немцев и русских, которые стоили друг друга. Старчески бесцветные глаза Черемского посверкивали недоверчиво и ожесточенно, говорил он сквозь зубы, точно выплевывая презрительные слова в лица Гурову и Крячко. Какие уж тут расспросы!

– Что ж это вы так злопамятны, пан Станислав? – с грустью спросил старика Крячко.

– Поляки злопамятны, потому что ничего кроме зла они от русских не видели за всю свою историю! – напыщенно заявил ветеран НВС. – Тем более я не хочу говорить с вами о нашем командире, о Збышике. Командир, может быть, и не погиб, если бы не предательство. Не один я говорил тогда Невядовскому, что нельзя верить русскому и связываться с ними. А Збышек… Командир всегда был излишне доверчив. Да, мне звонили из отделения Союза, и сейчас повторю вам то, что уже сказал этим молокососам: я не желаю разговаривать с вами. А теперь немедленно покиньте мой дом! – Под конец его глаза буквально кипели от с трудом сдерживаемого бешенства.

Пришлось покинуть. Настораживали, однако, слова Черемского о некоем «предательстве», да еще и с упоминанием в этом контексте «русского». Это кого же?

По дороге к третьему и последнему из возможных собеседников, пану Яцеку Петецкому, Лев Иванович думал о словах старого поляка, о почти фанатичной ненависти, прозвучавшей в тоне Черемского. Что это: маниакальная неприязнь к России, сохранившаяся с тех еще лет и, возможно, даже возросшая?

Давно известно: когда не слишком умные, но честолюбивые и амбициозные люди терпят поражение в любой борьбе, они зачастую стараются убедить себя и других в том, что их предали. Появляется своего рода психологический сдвиг, измена приписывается всем и каждому. И если такая установка прогрессирует… Недалеко до подлинного помешательства. Особенно в пожилом возрасте.

Вовсе не обязательно искать причину любого провала и поражения в предательстве. Бывает, конечно… Вон, из двенадцати апостолов и то один оказался сволочью, а ведь отбирал их не кто-нибудь, а… Но все же гораздо чаще всему виной становится недостаток опыта, некомпетентность, самоуверенность и переоценка собственных сил, обычная дурость. И, не в последнюю очередь, невезение. А вопрос «Что такое не везет и как с ним бороться?» относится к категории вечных и неразрешимых.

Все так. Но Гуров чувствовал, что в данном случае за грубыми и даже злобными словами Черемского стоит нечто большее, чем предельно обострившаяся с возрастом подозрительность и застарелая русофобия, которая в Польше – увы! – не редкость.

Да, Черемский отнесся к ним с ярко выраженной неприязнью, но и сам показался Льву Ивановичу человеком очень неприятным. Крячко шел рядом с Гуровым и мрачно бормотал что-то себе под нос. Ему встреча с Черемским тоже подпортила настроение. Последний из троих ветеранов проживал совсем неподалеку, только за угол с Варшавского проспекта повернуть.

«Что будем делать, если и пан Петецкий пошлет нас куда подальше? Двинемся в Краков?» – невесело размышлял Гуров.

Но третья попытка оказалась удачной. Дверь небольшого домика на улице Костюшко открыл высокий и сутулый мертвенно-бледный старик. Он был очень тощ – кожа да кости. Кисти длинных рук высовывались из манжет белой рубашки. На коричневой морщинистой шее болтался галстук. Голова старика была совершенно лысой, лишь над оттопыренными ушами, словно рожки, приподнимались кустики седых волос. На худом лице выделялись длинные вислые усы желтоватого цвета – очевидно, что их хозяин много курил. Вот и сейчас его правая рука сжимала дымящуюся трубку. Взгляд серых глаз, прятавшихся глубоко в глазницах под густыми белыми бровями, был пристальным и, пожалуй, доброжелательным.

«Не похоже, чтобы он вышвырнул нас с порога, точно нашкодивших котят, как сделал его бывший соратник», – подумал Лев Иванович, слушая, как Станислав представляется хозяину и объясняет ему, чего они добиваются.

– Да, вы не ошиблись, Петецкий – это я. Мне звонили из Союза, предупредили о вашем возможном визите, – на отличном русском языке обратился к ним старик, выслушав Крячко. – Ну, что же… Отчего бы не поговорить с вами о делах тех дней? Мне-то казалось, что они прочно забыты и мало кому интересны из людей вашего поколения. Хорошо, что это не так! Кстати, можете говорить по-русски.