Донна Леон: Гибель веры

— И что он сделал? Или сказал?

Вьянелло подумал, прежде чем ответить:

— Мне кажется, он вздохнул с облегчением, синьор. Тот человек из Рима запугал его чем-то — он так настаивал, чтобы она повидала священника. Но когда я сообщил ему, что она ушла, — прямо счастлив был это услышать. Даже позвонил тому в Рим, пока я еще не ушел. Мне пришлось самому с тем говорить и сказать ему, что ее нет.

— Вы знаете, кто это был — из Рима?

— Нет, но, когда они звонили, оператор назвал — звонок из Ватикана.

— Как вы думаете, куда она делась?

— Понятия не имею, — тут же ответил Вьянелло.

— Вы звонили тому человеку с Лидо — Сасси?

— Да. Это первое, что я сделал. Он сказал, чтобы я за нее не беспокоился, больше ничего.

— Думаете, он знает, где она?

Брунетти не хотел торопить Вьянелло и посмотрел на Паолу: стоит у руля, болтает с Бонсуаном.

Наконец Вьянелло ответил ему:

— Думаю, должен знать, но он никому не доверяет настолько, чтобы рассказать, даже нам.

Брунетти кивнул, отвернулся от сержанта и стал смотреть поверх воды на Сан-Марко, что как раз входил в их поле зрения слева. Вспоминал тот последний день в больнице с Марией Тестой, яростную решимость в ее голосе — и при этом воспоминании почувствовал прилив облегчения: хорошо, решила бежать. Он попытался бы ее найти, но надеялся, что это невозможно — ни для него, ни для кого-либо еще. Бог сохранит ее и даст ей силы для vita nuova.

Паола, видя, что их разговор с Вьянелло закончен, вернулась к ним. Сзади налетел порыв ветра и закрыл ей лицо волосами, закинув светлые волны с обеих сторон. Смеясь, она подняла обе руки к лицу, убрала волосы назад и наверх и потом помотала головой из стороны в сторону, как будто вынырнув из глубины. Открыв глаза, увидела — Брунетти смотрит на нее, опять засмеялась, еще громче. Здоровой рукой он прикоснулся к ее плечу и притянул ее к себе. Как влюбленный подросток, спросил:

— Ты по мне скучала?

Она уловила его настроение:

— Я изнемогала от тоски. Дети ходили некормленые. Студенты зачахли от недостатка интеллектуальной стимуляции.

Вьянелло оставил их на этом и пошел постоять возле Бонсуана.

— А что ты поделывала?

Он как будто забыл, что она провела большую часть этих последних десяти дней с ним в больнице.

Он почувствовал, как она напряглась, и повернул ее лицом к себе.

— Что такое?

— Не хочу портить твое возвращение домой, Гвидо.

— Ничто не может его испортить, Паола. — И улыбнулся этой простой правде. — Скажи мне, пожалуйста.

Она внимательно вгляделась в его лицо.

— Я тебе говорила, что собираюсь попросить отца о помощи.

— Насчет падре Лючано?

— Да.

— И что?

— И он поговорил с некоторыми людьми — со своими друзьями в Риме. Думаю, он нашел решение.

— Расскажи.

И она рассказала.

На второй звонок Брунетти дверь дома священника открыла экономка. Простая женщина, под шестьдесят, с безупречно гладкой кожей — такую он часто видел на лицах монахинь и других старых дев.

— Да? Чем могу вам помочь?

Когда-то она была хорошенькой — темноглазой и большеротой, — но время заставило ее забыть о таких вещах, и вот лицо ее поблекло, стало тусклым и рыхлым.

— Я хотел бы поговорить с Лючано Беневенто.

— Вы прихожанин? — Ее удивило употребление имени священника без его сана.

— Да, — ответил Брунетти после лишь секундного колебания — его ответ правдив по крайней мере географически.

— Проходите в кабинет, я позову падре Лючано. — И повернулась спиной к Брунетти.

Он закрыл парадную дверь и последовал за ней по холлу с мраморным полом. Она открыла для него дверь в маленькую комнатку и исчезла — отправилась на поиски священника.

Внутри стояли два кресла, придвинутые друг к другу, вероятно чтобы способствовать интимности исповеди. На одной стене висело маленькое распятие, напротив — репродукция Краковской мадонны. На низком столе — экземпляры журнала «Фамилиа кристиана» и несколько почтовых форм для пожертвований, — может быть, кто-то отважится сделать подношение «Примавера миссионария». Брунетти оставил без внимания журналы, картинки и кресла. Он стоял в центре комнаты, невозмутимый, спокойный, и ждал, когда появится священник.

Дверь открылась через несколько минут, и вошел высокий, тощий человек. Облаченный в длинные юбки, закованный в высокий воротник, он казался еще выше, впечатление это усиливалось прямой осанкой и широкими шагами.

— Да, сын мой? — произнес он, войдя.