Донна Леон: Смерть в чужой стране

По темной воде канала лицом вниз плыло тело. Убывающие воды отлива, осторожно покачивая, несли его к устью канала, впадавшего в открытую широкую лагуну. Несколько раз тело ударилось головой о покрытые мхом ступени набережной у базилики Санти-Джованни-э-Паоло, застряло там на мгновение, а потом легко заскользило дальше — изогнувшись изящной балетной дугой, оно высвободилось из плена и снова пустилось в плавание по направлению к открытой воде и свободе.

Неподалеку церковные колокола прозвонили четыре часа утра, и течение в канале замедлилось, словно следуя повелению колокольного звона.

С каждой минутой ток воды замедлялся все больше, пока не настало мгновение совершенной неподвижности на границе между приливом и отливом, время, когда вода застывает в ожидании нового течения, которому предстоит выполнять дневную работу. Застигнутое этим мгновением, безжизненное тело, неприметное и одетое в темное, качнулось на поверхности воды. Воцарилось безмолвие. Его нарушили два человека, которые шли, переговариваясь на ходу, — голоса их звучали мягко, и речь была полна легких шипящих звуков, присущих венецианскому диалекту. Один толкал нагруженную газетами тележку на маленьких колесиках — он вез их к своему газетному киоску, чтобы начать новый рабочий день; другой шел на работу в больницу, фасад которой выходил на просторную кампо. [1] Венецианское название маленькой площади обычно около церкви. (Здесь и далее прим. перев.) Вдали по лагуне неторопливо проплыла маленькая лодка. Мелкие волны, поднятые ею, прошли рябью по каналу и начали играть с телом, снося его назад, к стенке набережной.

Когда колокола пробили пять, какая-то женщина в одном из тех домов, что выходят на канал и обращены к кампо, распахнула темно-зеленые ставни своей кухни и тут же повернулась к плите, чтобы убавить газ под кофейником. Еще не окончательно проснувшись, она положила сахару в маленькую чашку, выключила газ привычным поворотом кисти и налила себе густого кофе. С чашкой в руках, женщина вернулась к открытому окну и, как она делала уже не один десяток лет каждое утро, посмотрела на огромную конную статую Коллеони, некогда самого грозного из всех венецианских военных вождей, теперь ставшего ее ближайшим соседом. Для Бьянки Пьянаро то были самые спокойные минуты дня, а Коллеони, много столетий назад застывший в вечном бронзовом молчании, был ее лучшим собеседником в течение этой бесценной и сокровенной четверти часа тишины.

Она пила кофе, радуясь, что он такой горячий, и смотрела на голубей, которые уже начали что-то клевать, направляясь к подножию статуи. Потом неспешно глянула вниз, где на темно-зеленой воде покачивалась лодчонка ее мужа. Ночью шел дождь, и женщина хотела проверить, на месте ли укрывающая лодку просмоленная парусина. Если ее сорвало ветром, Нино, прежде чем пойти на работу, придется спуститься и вычерпать воду. Она высунулась из окна, наклонилась, чтобы лучше рассмотреть лодку. Поначалу ей показалось, что в воде плавает мешок с мусором, который ночной отлив уволок с набережной. Но мешок был странно симметричен, продолговат, как бы с двумя ветками, отходящими в обе стороны от главного ствола, словно…

— О боже, — ахнула женщина и выронила из рук чашку с кофе, которая упала в воду неподалеку от странного предмета, плывшего по каналу. — Нино, Нино! — закричала она, стоя спиной к спальне. — Там, в канале, тело.

Двадцатью минутами позже то же самое сообщение — «там в канале тело» — разбудило Гвидо Брунетти. Повернувшись на левый бок, он поставил телефон на кровать рядом с собой.

— Где?

— У Санти-Джованни-э-Паоло. Перед больницей, синьор, — ответил полисмен, который позвонил ему, как только сообщение пришло в квестуру. [2] Квестура — полицейское управление.

— Как это случилось? Кто его нашел? — спросил Брунетти, выпрастывая ноги из-под одеяла и садясь на край кровати.

— Не знаю, синьор. Сообщение получено по телефону. Фамилия человека, который звонил, Пьянаро.

— А с какой стати вы звоните мне? — спросил Брунетти, даже не пытаясь скрыть раздражение, вызванное тем, что на блестящем циферблате часов, стоящих у кровати, стрелки показывали пять часов тридцать одну минуту. — Как насчет ночной смены? Там что, никого нет?