Донна Леон: Гибель веры

Брунетти ждал, что, сказав это, она уйдет, но она лишь передвинулась в торец кровати и открыто слушала их разговор.

— Вы ехали на велосипеде, и вас сбила машина. И вы были на Лидо, где работали в частной клинике.

— Но это же невозможно… Говорю вам — я никогда не была на Лидо, никогда. — И вдруг опомнилась. — Извините, синьор Брунетти. Расскажите мне, что вы знаете.

— Вы там проработали около месяца. А ушли из дома престарелых несколькими неделями раньше. Какие-то люди помогли вам найти работу и жилье.

— Работу?…

— В клинике. Работу в прачечной.

Она прикрыла глаза, потом открыла:

— А я ничего не помню о Лидо. — И снова рука ее потянулась к виску. — Но почему вы здесь?

По ее тону он понял — помнит, чем он занимается.

— Вы пришли ко мне в кабинет несколько недель назад и попросили кое-что проверить.

— Что? — Она в размышлении, недоуменно покачала головой.

— Нечто происходившее, по вашему мнению, в доме престарелых Сан-Леонардо.

— В Сан-Леонардо? Но я там никогда не была.

Руки ее с усилием сжались в кулаки поверх одеяла, и он решил, что нет смысла продолжать.

— Ничего, мы это оставим. Может быть, вы вспомните, что произошло. Вам надо отдыхать и кушать — и обретать силы.

Сколько раз он слышал, как она сама говорит то же его матери…

Монахиня шагнула вперед:

— Достаточно, синьор.

Пришлось подчиниться: он протянул здоровую руку и похлопал Марию по запястью.

— Все будет хорошо. Худшее позади. Пока что отдыхайте и поправляйтесь. — Он улыбнулся и развернулся к выходу.

Он еще не дошел до двери, когда Мария сказала монашке:

— Сестра, мне неудобно беспокоить вас, но не могли бы вы принести мне… — И замолкла в нерешительности.

— Судно? — Монахиня не понизила голоса.

Мария смущенно кивнула. Губы монахини сжались в недовольстве, которое она не старалась скрыть. Она повернулась и пошла к двери, открыла ее и придержала, ожидая Брунетти.

Тонкий, испуганный голос Марии произнес им в спину:

— Сестра, можно ему остаться здесь, пока вы не вернетесь?

Та глянула на нее, на него, но промолчала, вышла из палаты и закрыла дверь.

— Это была черная машина, — сказала Мария без предисловий. — Я их не различаю, но эта была очень большая и ехала прямо на меня. Это была не случайность.

Пораженный комиссар застыл на месте:

— Вы помните? — И двинулся к кровати.

Мария предупреждающе подняла руку:

— Оставайтесь там. Не хочу, чтобы она знала, что мы разговаривали.

— Почему?

На этот раз губы Марии сжались в раздражении:

— Она одна из них. Если узнают, что я все помню, они меня убьют.

Он поглядел на нее издали и чуть не пошатнулся — такая ощутимая энергия исходила от нее.

— Что вы собираетесь делать, Мария?

— Выживать, — отчеканила она.

Открылась дверь, и вошла монахиня с непокрытым судном, она проскочила мимо него и направилась к кровати.

Брунетти не рискнул повернуться и поглядеть на Марию напоследок. Когда он шел по коридору в сторону психиатрического отделения, ему вдруг показалось, что покрытие у него под ногами стало неровным. В глубине души он понимал, что это лишь усталость, но тем не менее стал вглядываться в лица встречных — не искажены ли они страхом или паникой, если это и правда землетрясение, у него отляжет от сердца. Внезапно испугавшись, что пытается ухватиться за подобную возможность, он пошел в бар на нижнем этаже и заказал panino[32] Сэндвич на итальянском багете (ит.) , но не тронул, когда его принесли. Выпил стакан абрикосового нектара — не любил его вкуса, но понимал, что это необходимо, потом попросил стакан воды и принял еще две таблетки. Глядя на окружающих его в баре людей — в повязках, лубках и гипсе, — первый раз за этот день почувствовал себя как дома.

Когда комиссар снова двинулся к своей цели, он чувствовал себя лучше, хотя не сказать чтобы хорошо. Пересек открытый двор, прошел мимо рентгеновского отделения и толкнул двойные стеклянные двери. И как только он это сделал, в дальнем конце коридора увидел приближающуюся фигуру в белой сутане… Комиссар снова задался вопросом: то ли он потерял рассудок, то ли землетрясение происходит у него внутри… Но нет, это ни больше ни меньше как сам падре Пио идет ему навстречу в черной шерстяной пелерине, схваченной на шее пряжкой, сделанной, как вдруг с поразительной ясностью увидел Брунетти, из австрийского талера эпохи Марии Терезии.

Трудно судить, кто из них сильнее удивился, но именно священник первым пришел в себя: