Донна Леон: Гибель веры

— Я думала об этом, — девушка понизила голос, — и не хотела бы говорить.

— Ну будет вам, Мария, мне кажется, вам нельзя уже выбирать, о чем вы хотите говорить и о чем нет.

Она кивнула, но как тот, кого вынуждают признать справедливость слов, которые от этого не становятся приятнее.

— Они могли бы оставить деньги всему casa di cura или директору. Или ордену.

— А директор кто?

— Доктор Мессини, Фабио Мессини.

— Еще кому?

Подумав с полминуты, она ответила:

— Может быть, падре Пио. Он так добр к пациентам, многие его очень любят. Но не думаю, чтобы он принял хоть что-нибудь.

— А мать-настоятельница?

— Нет. Орден запрещает нам чем-либо владеть. Точнее, женщинам.

Брунетти потянул к себе листок бумаги.

— Вы знаете фамилию падре Пио?

Тревога появилась у нее в глазах.

— Вы не собираетесь его допрашивать, правда?

— Нет, думаю, что нет. Но хотел бы ее знать. На случай необходимости.

— Кавалетти.

— Вы что-нибудь еще о нем знаете?

— Нет. Он просто приходил дважды в неделю выслушивать исповеди. Если кто-нибудь очень плохо себя чувствовал, приходил соборовать. У меня редко было время с ним поговорить. В смысле, вне исповедальни. — Она примолкла, потом добавила: — В последний раз я видела его примерно с месяц назад, на именинах матери-настоятельницы — двадцатого февраля.

Внезапно рот ее сжался, глаза сузились, — так бывает, когда неожиданно настигает боль. Брунетти наклонился вперед в кресле, испугавшись — уж не упадет ли в обморок. Но глаза ее вновь распахнулись, и она, глядя через стол, подняла руку, отстраняя его.

— Вот ведь как странно: помню день ее именин, — девушка отвернулась, потом опять посмотрела на него, — а вот своего дня рожденья не могу вспомнить. Только именины Иммаколаты — восьмого декабря. — Она покачала головой — то ли сокрушенно, то ли удивляясь. — Как будто часть моего «я» была от меня отторгнута на все эти годы. Не могу вспомнить, когда он, мой день рождения.

— Можно считать днем рождения дату вашего ухода из монастыря. — Он смягчил свое предложение улыбкой, не желая ее обидеть.

Она встретилась с ним взглядом на секунду, потом поднесла два пальца правой руки ко лбу и потерла его, опустив глаза.

— La Vita Nuova, — промолвила она скорее себе, чем ему, и без предупреждения поднялась на ноги.

— Я, пожалуй, пойду, комиссар.

Глаза ее были не так спокойны, как голос, и комиссар не сделал попытки ее задержать.

— Не могли бы вы назвать мне пансион, где остановились?

— «Пергола».

— На Лидо?

— Да.

— А людей, которые помогли вам?

— Зачем вам их имена? — Она не на шутку встревожилась.

— Потому что не люблю пребывать в неведении, — дал он честный ответ.

— Сасси, Витторио Сасси. Улица Морозини, номер одиннадцать.

— Спасибо. — Имена он записывать не стал.

Она повернулась к двери, и на миг ему показалось, — сейчас спросит, что он собирается делать в связи с тем, что уже узнал, но она не спросила. Он встал, обошел стол с намерением по крайней мере открыть перед ней дверь, но она его опередила. Сама открыла дверь, глянула на него, не улыбнулась и вышла из кабинета.

Брунетти вернулся к созерцанию своих штиблет, но мысли его унеслись далеко. Ими полностью завладела его мать, годами странствовавшая по неизведанным тропам безумия. Страх за ее безопасность бился в сознании раненой птицей, хотя комиссар прекрасно знал, что для нее осталась лишь одна, последняя, окончательная безопасность — та, которой он не мог желать для нее сердцем, что бы ни подсказывал разум. Невольно его затянуло в воспоминания о последних шести годах, и он не заметил, в какой момент стал перебирать их, словно бусины каких-то отвратительных четок.

Внезапным яростным пинком Брунетти закрыл ящик и поднялся. Сестра Иммаколата — пока он не мог называть ее иначе — уверяла, что его матери ничего не угрожает, но не было и доказательств того, что опасность существует для прочих. Старики умирают, и часто это освобождение для них и для окружающих, вот и у него… Он снова подошел к столу, взял список, который она ему оставила, снова пробежал глазами: имена, возраст…

Как узнать побольше о людях из списка, об их жизни и смерти… Сестра Иммаколата указала даты смертей, по ним можно найти в муниципалитете свидетельства о смерти. Вот и первая тропинка в обширном бюрократическом лабиринте, которая приведет его прямехонько к завещаниям. Паутинка… любопытство его должно быть легким и воздушным, как паутинка, вопросы — деликатными, как прикосновение кошачьих усов. Брунетти попытался вспомнить, говорил ли когда-нибудь сестре Иммаколате, что он комиссар полиции. Возможно, упоминал когда-нибудь, в один из тех долгих дней, когда мать позволяла ему держать себя за руку, — но только если эта славная молодая женщина, к которой она так привязалась, оставалась с ними в комнате. Они о чем-то разговаривали — он и сестра, вдвоем, мать, бывало, молчала часами, лишь что-то тихонько напевала. Сестра Иммаколата никогда ничего не рассказывала о себе, как будто облачение убило ее личность, — во всяком случае, он ничего не помнит. Скорее, он ей рассказывал, чем занимается, когда перебирал разное, чтобы заполнить эти бесконечные тягостные часы. И она услышала и запомнила и вот пришла к нему год спустя со своим рассказом и тайным страхом.