Василий Добрынин - Что такое ППС? (Хроника смутного времени)

— Ладно. Мое это дело! Но — ты обещал! Или это — ля-ля?

— Не ля-ля.

— Да и бог с ним, я верю. Но ты говоришь, плохо кончу? Там, лоб разобью… Говоришь не тупик — волчья яма?

— Ну, не яма… Чайник — стоит на огне: смотри в оба, дуй на него — он вскипит. Все равно вскипит! А конфорку гасить ты не хочешь. Не сможешь, пожалуй… Что выйдет? Вскипит, ничего не поделаешь, Славик! И не заметишь… И сварит…

— Меня?

— Ну, а кого же — тебя.

— Это все? Все сказал?

— Ну, да. Все.

— Я — чайник?

— Ну да, Слава, чайник!

— И ничего, по вопросу?...

— Нет, ничего! какая-то

— Значит, поговорили?

— Поговорили.

Пожав на прощание руку, Потемкин ушел.

— Предсказатель! — услышал он вслед.

За словом хлестко слетел на асфальт плевок. Отрезая салон от досадного, мокрого следа, и всей суеты, поползло, закрываясь, боковое стекло. «Ит-тих-ю! — чертыхнулись там, — Как в этой жизни немного надо — знать, что сегодня Потемкин спит дома!».

Потемкин ложится спать поздно. Привык Чтобы с чистой душой просыпаться, солдатом быть мало. С чистой душой просыпается тот, кто ложась не оставил долгов дня минувшего на день грядущий, или, хотя бы свел их, как можно ближе к нулю. А сведение дел к нулю — и время на циферблате выводит на максимум: ближе к нулю, или за него: о полуночи речь.

«Альфред в десять раз мне заплатит больше. Смешной ты, Славик!» — подумал, выдохнув первое облачко дыма, Потемкин. Огонь сигареты, в руке человека, который думал, подкрался к пальцам, нанес первый укус. Он напомнил, что время сгорает. «И что выгорает не только табак, но жизнь…», — дрогнув от боли, дополнил Потемкин.

А жизнь тяготела… «Тяготела она к переменам, их жизнь… Или его…» — вспомнил Потемкин книжную фразу. «Она тяготеет, — уточнил он, — когда к переменам вынуждает ее давит, тяжесть…».

Потемкин спокойно, до фильтра, выкурил и загасил сигарету. На этой грани и был он в сейчас. На грани, когда жизнь тяготеет и давит реальным, а не абстрактным весом.

Потемкин взвешивал: «Оставил службу, которая привела в тупик, а куда ушел? Остаюсь в той же роли, на общественных, разве что, началах. Сошел с дистанции, а финиш, ну кто б мог подумать, тот же — Лахновский!»

«Лахновский!» — Потемкин курил, и курил. Огонь крался к пальцам, грозил кусать их. На исходе не календарного года, а года противоборства Помпея и Цезаря — противоборства, в котором ничьей быть не может, — снова Лахновский!

Клеточки мозга, ворсинки рецепторов нервной системы: в Лахновском и в нем — одинаково, жили преддверием встречи. Развязки была неизбежной.

«Быть побежденным, — предположил Потемкин, — мы были готовы оба. А мировой — ждал ли кто-то из нас? Скорей всего, нет».

Но развязкой был рай, вместо последнего напряжения в противоборстве. Рай, от непобежденного и не победившего Лахновского.

«Вершина, — представил Потемкин, — вниз острием. С одной стороны ползет тяжесть Лахновского, с другой — Славик. Два ножа к горлу, с двух разных сторон!».

А Лок не спит по ночам. «А я сплю… — сравнил Потемкин, глядя сквозь стекло в ночной мир. — Но, то, что он ждет, он получит. А я?»

Не сойдет горы острой, массивной вершиной, вниз; оба ножа отойдут, и в небытие уйдут, если Потемкин скажет Лахновскому: «Yes».

Авторучка легла на бумагу и вывела первые строки к итогам его деловой встречи с Лахновским...

В окно постучали первые капли, пошел ночной дождь.

Шаловливый бесенок внутри, пробежался, пощекотал: «Потемкин, не отдавай этот рапорт!»…

«Пасмурная погода, — считают французы, — сближает людей. Побуждает к общению в плане духовном». Пряча небо, она приземляет, напоминая о том, что есть одиночество в мире. Что счастье — предмет очень хрупкий, не существующий в одиночестве. Взглядом, словом, невольно, в такую погоду, один человек начинает искать другого…

Водитель французом не был. Да, все-таки в ночь, за рулем и в такую погоду, поговорить не хотелось даже, — а надо было! Он мог говорить с удовольствием, а собеседник, сержант Ромашкин, — нет. Потому, что сержанту, кроме погоды, не нравилось то, что автобус заметно, до беспокойства — от сопровождения отставал. Ромашкин просил, и не раз, подтянуться. Но «Синий», догнав головную машину, опять отставал. «Пистолет упакован, — припомнил Ромашкин, — должен быть так, чтоб успел сказать свое слово веско и вовремя. Когда неспокойно, не поленись, позаботься об этом. И станет спокойней».