Олег Сухамера - Дети грядущей ночи

– Вот брешешь, ба! Город? Деревня ж…

– То кали было? Тогды города поменьше были, небось. Не перебивай. Не прошло и года, пришли супостаты и вспомнили Витольду про его помощь королю. Зарубили и яго – то полбеды, а вот шестерых сыновей Маруты и Витольда тоже, вот то беда, так беда.

Не пережила такого горя наша Марута. Год пила горькую и не пьянела, только и вставала, чтоб дочку и младшего покормить, выла, як волчица раненая день и ночь. Рубашку, в которой была на похоронах мужа и сынов, не сняла ни разу, и потом, до самой смерти не снимала, стирала, латала, живого места на той рубахе не было, но не сняла, и боль в ее сердце поселилася, что не передать.

Год прошел, все запасы проели, а жить как-то надобно ж. Стала рыбачить замест Витольда, да так удачливо, что люди диву давалися: там, где все одну – две рыбины достануть, там у Маруты полон човен.

Так зауважали ее рыбаки, что выбрали главной в артели. Крутой нрав был у бабы, за словом в карман не лезла, и рука тяжелая оказалась: что не по-ейному, сразу в зубы, и уся бяседа! Дерзкая и умная стала, под стать тогдашнему часу. До смерти к себе ни одного мужика не подпустила, красоту свою до старости сберегла. Да-а-а-а…

А дожила Марута до ста чатырох лет и внуков вырастила, и правнуков поженила. С той самой поры весь ейный и Витольда корень, мы то есть, Марутами и кличуть. Потому как уважение народное и добрую память даже полтыщи лет сгрызть ня могуть! Няма у часу такой силы. Каб не войны ды злыя люди, была б нас целая деревня Марут.

Но тут судьба, не инач: як начали мы гибнуть, так и продолжается. Не было ни одного поколения, чтоб не повоевало. Спокон веку и палили нас, и топили, и секли, и на куски рвали. Место такое проклятое, или что? Мало Марут осталося: ты, щанюк, Ганка, да Сяргей са Стасем.

Знай, щанюк, Марута-то не кличка паганая, а награда от людей. И в Браславе, и в Мёрах все знають, коли кого Марута кличуть, у того жизнь буде, может, и короткая, но яркая. Слово у Маруты – железное, коли сказал, то можашь рэзать яго на куски, палить, топить, але так и буде!

Иди гуляй и на Маруту откликайся, то похвала, а не обида.

… Пришла весна. Уже не так саднило маленькое Мишкино сердце, когда доводилось пройти мимо желтого соснового креста. Получилось, что место для батьки нашлось у самого перекрестка: от древнего кладбища дорога разбегалась в разные стороны, хочешь – на Слободку, хочешь – на Миоры. Не совсем хорошее место для покойника. Нет-нет, да и тревожили покой Ивана Вашкевича проезжие с ярмарки мужички. Что греха таить, особо его не вспоминали, но когда в глаза бросался крест, придерживали лошадь, опрокидывали рюмку-другую в память о хорошем человеке.

Мишка по первости часто бегал проведать отца. Поплакать тайком, зная, что ни мамка, ни братья такой слабости не одобрят. Бегал бы на могилку и дальше, но Софье доложили зоркие соседи. Выговорила поначалу строго (нечего по мертвым долго слезы лить, мокро им на том свете от слез, топнут, задыхаются). А вдругорядь выпорола вожжами. Порола и сама плакала, то ли от жалости к орущему Мишке, то ли от горькой вдовьей доли.

После этой экзекуции спрятался мальчишка на сеновале, глотал слезы от обиды, мечтал, как уйдет из дому, что б все искали и не нашли.

– Попомните у меня! Плакать будете, а нету меня! – шептал про себя Мишка и зло грозил острым кулачком в сторону невидимых родственников. И сам не заметил, как уснул.

Разбудил его тихий разговор. Высунул сверху вихрастую голову: интересно же! В полумраке сарая, у самой загородки с коровой Маней и подсвинком Додей, различил два юношеских силуэта. Только хотел крикнуть: «Серега! Стась! Айда ко мне на сеновал!», но вовремя вспомнил, что он вроде как бы в бегах, и выходить, пока не соскучились все как следует, не стоит: надо выждать время.

– Откупились, гады. В жандармерии малого и слушать не стали. Ясен пень, у Лозовских все там подмаслено, сколько самогона через них течет. Подстеречь, и сзади обухом по темени, – донесся до «беглеца» низкий голос Сергея. – Можно у постоялого двора подождать, каждую пятницу нажираются, бери, гавриков, тепленькими.

– Не пойдет. Поймут же сразу, чьих рук дело, – Стась задумчиво приложил крепкую ладонь к подбородку, отчего вдруг сразу стал похож на покойного отца.

– Кто поймет? Да у Лозовских полгмины врагов! Уроды, а не люди. Жадные твари. Мало кого обидели? Споили всю округу. Тьма таких, у кого руки по гадам чешутся!

– Твое дело. Хочешь в тюрьму, никто не держит. Тут по-умному надо, – Стась что-то азартно зашептал в ухо Сергею.