Генрих Оккервиль - Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени

И вот поймали его средь бела дня бутошники «говори мишка кому ты секреты тайные передавал». Ну в смысле немцу или шведу. А он говорит ничего никому я не передавал. Я барышень котлетами угощал, потом Вячеслав Самсоныча карандашами цветными тыкали, потом еще уборную посещали. Там ничего такого секретного. Ну кому сейчас что докажешь.

На улице поздний дождь пополам со снегом и тоска и печаль. Я уверен это все пройдет и все будет к лучшему. Так говорит наш швейцар Алексей Петрович и торжествующе ухмыляется в бороду. Впрочем, как знать.

Я верчусь с боку на бок, и пружинки подо мною пищат и скрипят. Я думаю «эдак и диван внутрь продавится где потом новый брать». Приходит молчаливый слуга и забирает тарелку из-под яичницы. Она вся в желтке. Я гляжу в окно и там, где-то далеко-далеко, я вижу Персию. Ну, думаю, мне пора. Завтра отосплюсь и сразу в путь.

Ну может быть послезавтра.

Полковник, ряженый дельфином,

Стоит – он хочет воевать,

Солдат, одетый апельсином,

Со шведом хочет танцевать.

Покойный государь

Стоит на пристани,

Зевает

И ветер мокрый завывает,

И речка подо льдом блестит.

Лизавета Петровна, которая давно уже работает в нашем департаменте, смотрит на меня с глубоким интересом. «Вячеслав Самсонович, я хотела бы составить ваше пожизненное счастие, исходя из чего я была бы рада быть вашей неизменной женой и невестой, ну или хотите, просто рабой». Рабой… Я задумываюсь. У меня довольно приличный особняк на Большой Морской, а у нее плюгавая клетушка в Зоологическом саду. Люди приходят и смотрят, и смеются, как она там спит, вертится, поет, ест или обедает. Я вот не знаю определенно, кого она больше любит, меня или особняк.

Говорю ей: «Лизаветпетровна, вся наша жизнь – это путешествие через ночь и холод. Так говорили мои мудрые предки, бывавшие в наших краях с армией двунадесяти языков, ну и я так говорю. Они стояли на берегу мокрой и холодной реки, и размышляли, попадут или нет на тот берег».

А она мне: «Так и есть, Вячеслав Самсонович, так и есть, через ночь и холод, я слышала это от нашего директора. Он умный человек. Давайте же путешествовать вместе. Давайте вместе переберемся на тот берег, где и счастие, и любовь, и сливочное масло. Ну тоже штука, ежели разобраться, немаловажная».

Ну я уж даже и не знаю.

Особняк у меня очень хороший, у меня триллион слуг и комфортабельный бесшумный лифт между вторым и третьим этажом. Я однажды там застрял. Сижу и думаю что ж это творится и куда страна катится. Слуги просовывают мне в щелку всякую еду и я ем. А вообще я с утра и до вечера торчу в окне. Когда люди проходят мимо, я заставляю их кланяться, ломая шапки ну или что там у них на голове, иначе я бью их палкой.

И вот я однажды брошу всю эту бренную мишуру и уйду за горизонт.

Ну, может у меня и нет никакого особого особняка, и лифта между вторым и третьим этажом тоже нет, нету ни первого, ни второго, ни третьего ни четвертого этажа, а есть довольно старый диван с кривыми пружинками и яичница, которую я размазываю каждое утро по тарелке, потому что так наверное интереснее и вкуснее.

Лизаветпетровна соглашается со мной: «Так очень и очень даже вкусно, Вячеслав Самсонович. Я сама так сколько раз пробовала».

А про особняк я нарочно насочинял, чтобы злить нашего швейцара Алексея Петровича, который живет в деревянной будке прямо под парадной мраморной лестницей. Вместо окна у него там две или три дырки для вентиляции, чтобы он дышал и не умер раньше времени.

Уж и не знаю, как он там бедняга помещается.

Я даже не уверен, существует ли в данный момент Большая Морская улица, может и нет ее, и не было, а вот Персия определенно есть, она под боком, она в моих снах и мечтах, она сразу за Кудыкиной горой, за седовласым теплым морем, в котором живут головоногие сердитые рыбы, стоит только взять и пойти. На юг, на юг, вдоль безымянной великой реки, а там уж и рукой подать. Ну а море я уж как-нибудь переплыву или перемахну с божьей помощью.

Я говорю ей «Лизаветпетровна, послушайте, мое счастие тут – это карандаши и чернила, это морские и небесные линии, это темень и морось на улице, это холодный Екатерингоф вдалеке, это далекая и недостижимая Персия, где под усталыми ногами неторопливо течет белое сгущеное молоко и нескончаемый пчелиный мед, это яичница по утрам, которую приносит лично мне молчаливый слуга. Я вот болтунью чаще всего предпочитаю. Возишь, возишь ее по тарелке в она потом вся желтая…»