Елена Арсеньева - В пылу любовного угара

– Ах да! – вспомнил Дракончег. – Точно, это был «Ниссан». Только номера я не заметил.

Алёна безнадежно кивнула. Полоса везения кончилась, конечно. Чапека Дракончег не читал, а читал только Бегбедера, которого она терпеть не могла. Кундеру, к слову сказать, она тоже не выносила, но это уж ее личные проблемы, которые совершенно не имеют отношения к нашему роману.

– А цвет? – спросила она на всякий случай. – Ты не заметил, какого он был цвета?

– Серый, – последовал ответ.

Сердце Алёны дрогнуло.

– В том смысле, что ночью все кошки серы? – спросила она, боясь поверить.

– Да при чем тут кошки! Я рядом проходил, протискивался мимо, можно сказать, так что не мог не заметить цвет, хоть и темно было. Серый он был, точно говорю. А что?

– Ничего, все нормально, спасибо тебе, – пробормотала Алёна. – Я тебе потом позвоню, ладно?

– Погоди, а когда мы…

Голос Дракончега оборвался на сакраментальном вопросе: видимо, терпение Будды наконец иссякло. Но Алёна этого даже не заметила, потому что в ту самую секунду дверь отворилась и в редакцию вошли две девушки. Те самые, которые тянули в разные стороны белого медведя на фотографии. Те самые, которые вчера пропали, увезенные на сером «Ниссане» в неизвестном направлении…

Пропажа нашлась!

Разумеется, она проспала. Ее разбудил отец Игнатий, и вид у него был такой злой, что Лиза поостереглась начинать вчерашние беседы насчет «не хочу – не могу – не буду». Еще придушит этот безумный фанатик, от него всего можно ожидать!

Ладно, что ж делать, пока придется, значит, уступить превосходящим силам противника. Но при первой же возможности…

Отец Игнатий несколько оттаял при виде ее демонстративной покорности и немедленно потащил к фрау Эмме.

Хозяйка «Rosige rose» жила в том же здании, только вход находился не со стороны Липовой улицы («Lindenstrasse» – гласила новенькая табличка), а со стороны какого-то Lindensackgasse. Лиза некоторое время мучилась над переводом, но отец Игнатий подсказал, что длинное слово означает «Липовый тупик».

Звучало название весьма двусмысленно, однако тупик и впрямь оказался тупиком, совершенно даже не липовым: короткий проулок в два дома с одной стороны и в два дома – с другой. Пятый дом замыкал проулок, образуя тот самый тупик, облезлый, облупленный, неприглядный, он был тыльной стороной «Розовой розы», которая сияла свежей краской фасада (само собой, розового).

Лиза ничего не имела против того, что им с отцом Игнатием придется явиться не с парадного входа заведения. Можно вообразить, какая там царит обстановка! Все-таки это не столько ресторан, сколько, прямо скажем, бордель… Она гнала от себя мысли о том, что ей хоть и недолго, но придется в нем, может быть, если побег не удастся, поработать…

Они с отцом Игнатием вошли в обыкновенный подъезд, чистый, хотя и давно не ремонтировавшийся. Обвалившаяся штукатурка, дверь, обитая черным дерматином с торчащим из-под него ватином, перекрещенная дранкой. На стене болтался электрический звонок, вырванный с «мясом». Отец Игнатий придержал его одной рукой, указательный палец другой воткнул в кнопку.

Зацокали каблуки. «Она что, дома на каблуках ходит?» – удивилась Лиза. И первым делом посмотрела на ноги открывшей женщины, а уже потом на ее фигуру и лицо. Выяснилось, что фрау Эмма и в самом деле обута дома в шлепанцы с помпонами на высоком каблуке. Да еще и в бордовом кимоно, расписанном драконами и золотыми розами.

Пахнуло сиренью. Лиза даже оглянулась, отыскивая букет, но тотчас вспомнила, что на дворе июль, какая может быть сирень. Просто духи у фрау Эммы такие – с ароматом сирени.

Лиза повнимательней взглянула на хозяйку.

Ей было, конечно, за сорок, и далеко, но Лиза не рискнула бы угадывать, насколько далеко. Женщина неопределенного возраста, что называется. Высокая, худая, она была немного похожа на Марлен Дитрих с этим ее чуточку хищным, чуточку безумным лицом. Собственно, безумными были в основном глаза… И даже не то чтобы безумными, а странными. Главная странность заключалась в том, что очень красивые, большие, холодные серые ее глаза жили как бы собственной жизнью, не имеющей отношения к тому, чем занята в данный момент их обладательница (Лиза потом убедилась, что фрау Эмма могла думать и говорить о чем угодно, например болтать или браниться – причем она, как оказалось, умела совершенно непотребно и виртуозно ругаться матом! – но глаза ее при этом были заняты совсем иным: они страдали, мечтали, смеялись). И порой их выражение находилось в таком диссонансе с содержанием речей хозяйки борделя, что возникала вполне естественная мысль о некоторой ненормальности фрау Эммы. Например, Лизе предстояло стать свидетельницей того, как она распекает нерасторопного писаря городской управы. Брань, которая срывалась с ее уст, заставила бы покраснеть боцмана, а глаза оставались такими задумчивыми и даже мечтательными, как если бы фрау Эмма не материлась, а читала вслух, скажем, Блока: