Елена Арсеньева - В пылу любовного угара

Впрочем, при такой вот странной особенности глаз все повадки у фрау Эммы были не просто как у нормальной, но как у весьма хваткой, поистине деловой женщины. И тут ее неопределенные, «плавающие» глаза могли, оказывается, быть не просто внимательными, но видеть насквозь и человека, и ситуацию. Выслушав от отца Игнатия историю злоключений «его внучки» на берегу при обстреле (о происшествии гудел весь город, только, конечно, русские с трудом сдерживали радость по поводу гибели врагов, и были уже известны случаи, когда немцы на месте расстреляли несколько таких неосторожных), фрау Эмма сказала, глядя на залитую чернилами страницу аусвайса:

– Ну и ну! Вот ведь странно, что ваши вещи, Лиза, не сгорели при взрыве грузовика, не были повреждены пулями, а пострадали от такой бытовой, невинной оплошности.

Лиза пролепетала что-то об иронии судьбы, отец Игнатий поддакнул, а Лиза с досадой подумала: как же они так сплоховали, ведь пропажа документов во время того обстрела – причина безусловно уважительная, не требующая никаких объяснений в городской управе! Но через несколько мгновений она думала уже иначе.

Фрау Эмма сказала, что согласна похлопотать, однако в городской управе существует порядок: если нужно документы выписать срочно, в обход общей очереди, русский житель оккупированной территории должен представить поручителя своей благонадежности – из числа немцев. Фрау Эмма спросила, есть ли таковой поручитель у Лизы. Ну кого она могла вспомнить, кроме Алекса Вернера? Пришлось назвать его. И тут же Лиза сообразила, что если бы они с отцом Игнатием ссылались на то, что бумаги сгорели во время налета, номер у них никак бы не прошел: ведь Вернер знал, документы не погибли – сам же держал в руках мельдкарту, видел, что саквояж его случайной знакомой не был поврежден. Узнай он, что Лиза оформляет новые бумаги, непременно почуял бы неладное.

Да, береженого Бог бережет, подумала тогда Лиза. И, судя по легкому вздоху, от которого не удержался отец Игнатий, та же мысль пришла тогда и ему. Ну а теперь она спокойно могла сказать, что у нее есть знакомый обер-лейтенант из интендантской службы, который, наверное, не откажется подтвердить ее благонадежность.

– Интендантская служба? – Фрау Эмма вскинула тонкие, тщательно подбритые и подкрашенные брови так высоко, что они едва не коснулись золотистой шелковой косынки, повязанной на голове тюрбаном. Новая мода военного времени, вызванная к жизни элементарной необходимостью – отсутствием мыла, которое входило в разряд стратегической продукции, Лизе совершенно не нравилась, но фрау Эмме, как ни странно, тюрбан весьма шел. – Вернер? О, этот беспутный офицер вчера тут уже был и ужасно мне надоел, спрашивая о вас. Интересовался, давно ли я вас знаю, что вы за человек, есть ли у вас друг среди господ немецких офицеров… А у вас есть среди них друг? – резко спросила фрау Эмма.

Лиза замялась. Что сказать? Упомянуть Эриха Краузе? Лучше не надо.

– Сейчас нет, – сказала она, и ее ответ можно было понимать как угодно.

– Ну, – проговорила фрау Эмма, окидывая ее оценивающим взглядом, – не сомневаюсь, что свято место недолго будет пусто. Что касается обер-лейтенанта, он был очень любезен и обещал помочь раздобыть эффектную ткань для новых портьер в мой ресторан, а то те, что сейчас висят, совершенно неприличны. Он даже оставил свою визитную карточку со служебным телефоном. Это нам очень пригодится.

Она подошла к высокому зеркалу, за умопомрачительной – в стиле модерн – рамой которого были как-то очень простецки заткнуты несколько визитных карточек и открыток, и взяла одну из них. Подсела к большому черному телефонному аппарату, стоявшему на хорошеньком, очень будуарном столике (тоже модерн!), и сняла трубку.

Лиза чуть приподняла брови. Она уже знала, что телефоны у всех жителей города отключены и остались только в тех домах, где жили высшие чины германского командования, так что наличие телефона в квартире фрау Эммы говорило очень о многом.

«Овчарка, – подумала Лиза брезгливо. – Самая типичная немецкая овчарка!»

– Господина Вернера, будьте любезны… – проговорила между тем «овчарка» на столь безупречном немецком, что о нем захотелось сказать, мол, это и есть истинный язык Шиллера и Гете, а вовсе не та хрипловатая лающая скороговорка, на которой изъяснялись оккупанты. – Герр обер-лейтенант? Говорит Эмма Хольт…