Дмитрий Вересов - Загадка Белой Леди

А Глеб угрюмо думал, что, возможно, подобное действительно проходят все, но только решения или хотя бы просто ответа на вопросы до сих пор еще никто так и не нашел.

Ему хотелось вскочить, заткнуть уши и броситься к Епифании, но страх перед тем, что, оказавшись в коридоре, он вновь увидит поджидающую его бирюзовую красавицу, заставлял его снова безвольно обвисать в кресле.

«Да и что я теперь скажу ей? Как посмотрю в глаза, если между нами теперь уже навеки поместилась эта неведомая дьяволица?»

Но больше всего Глеба пугало то, что он, увидев Епифанию, больше не сочтет ее такой прекрасной. Он давно уже знал за собой это неизменное свойство: стоит только однажды обратить внимание на длину ног женщины, как уже всякая другая с более короткими ногами будет казаться уродиной, даже несмотря на то, что раньше никаких подобных ощущений не вызывала.

– Поэтому нужно научиться работать со своим мышлением… – неутомимо бубнил Фока Фокич.

И Глеб, не выдержав, все же заткнул уши и выскочил в коридор.

«Не думать, не думать, не думать ни о чем… – мысленно твердил он в такт шагам, направляясь по коридору куда глаза глядят. – Сейчас просто приду к Епифании, посмотрю на нее, а там… а там… посмотрим. Главное сейчас – не думать, не думать, не думать ни о чем».

Вдруг рука Глеба натолкнулась на что-то холодное и влажное. Он почти в ужасе отдернул пальцы и увидел перед собой недовольно облизывающегося Алекса. Глаза бульмастифа были полны укоризны.

– Поосторожнее, так можно и о клыки споткнуться, – вместо приветствия пробурчал он.

И Глеб вдруг бросился обнимать этого неуклюжего на первый взгляд увальня, не обращая внимания на свисающую с брылей и ложащуюся эполетом на его твидовое плечо слюну.

– Алик, милый ты мой, золотая моя псина…

Бульмастиф вежливо терпел неуместную фамильярность до тех пор, пока Глеб, боясь поднять глаза и встретиться взглядом с той, которая должна была вот-вот появиться, не спрятал лицо в складках мягкой рыжей кожи на его загривке.

Однако неизбежность следующего момента была неотвратима.

Их глаза встретились.

И Глеб снова забыл обо всем на свете.

О, эта таинственная, необъяснимая власть женщины! Откуда исходит она? Почему накрывает мужчину с головой, как девятый вал разгневанной стихии? Почему все вокруг начинает расплываться в розовом мареве тумана, заставляя забыть обо всех недостатках, изъянах и обманах мира? Из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие продолжается этот фантастический грандиозный обман. И каждый раз он кажется единственным, единственно настоящим и… новым!

Так еще не было! Такого еще не было! И никогда уже больше не будет!

Постепенно ощущение санатория или даже хуже – сумасшедшего дома, – которое поначалу неотступно преследовало Глеба, сменилось впечатлением маскарада. Того самого маскарада, которым забавляются в дни, когда уже ничего не страшно и не важно. И как в любом маскараде, здесь были свои правила, которые, стоило один раз их понять или узнать на практике, становились простыми и легкими.

Так, Глебу очень понравилась возможность подходить к любому существу, будь то человек или животное, и задавать ему любой вопрос. Разумеется, в большинстве случаев ответа можно было не получить, но зато в ответ он непременно тоже слышал вопрос, причем всегда интересный и многое проясняющий. И Глеб часто, пока Епифания находилась под охраной своей парочки где-то за одной из таинственных дверей, бродил по парку, каждый раз открывая в нем новые уголки и приставая к всевозможным обитателям. Особенное удовольствие он получал от обмена вопросами с юным испанцем и старым евреем. Уже давно от Фоки Фокича он узнал, что они никакие не геи, а люди, связанные общим несчастьем: сердце Сус Джалута было пересажено смертельно раненному во время корриды Хуану, и с тех пор они не только не могли расстаться ни на мгновение, но и вынуждены были одинаково чувствовать. Это приносило немало огорчений обоим, но в силу возраста, конечно, больше мучился юный Хуанито.

Вот и в тот день, обменявшись вопросами о том, где именно матадорствовал Хуанито и что важнее перед боем – побороть страх или полюбить быка, они мирно сели под высоким деревом, дававшим, впрочем, густую и какую-то особенно прохладную тень.

– Сие есть благороднейшее произведение растительного царства, – вздохнул Сус Джалут. – А что от него осталось? Два-три дерева в садах Иерусалима, несколько деревьев в Наблусе да в долине Ездрильонской – вот и все! – Старик говорил с сильным акцентом и подлинной горечью. Тут же погрустнел и Хуан.