Дмитрий Вересов - Загадка Белой Леди

– Как неожиданно среди роскоши этой природы… – прошептала Епифания, но вместо ответа Глеб вдруг порывисто сжал ее руку.

– Подожди… Смотри, что это?! – Он еще раз окинул взглядом воду перед собой. Нет, первое впечатление не обмануло его: темный, не отражающий звезд пруд являл собой не что иное, как искусную карту мира. Прямо у их ног болотной жабой распласталась Австралия, вся в изумрудном мху, и за ней виделась плывущая черепаха Новой Гвинеи. Левее пестрела заплатками каких-то неведомых цветов Африка, журча ручьем Нила, еще левее висели грушами обе Америки, и уже ближе к противоположному берегу чернела скрытая фарфоровыми соцветиями «ночной красавицы» Европа. Где-то и когда-то он уже видел нечто подобное, но где? Глеб потер лоб и, наклонившись, тронул рукой доступную Австралию – пальцы коснулись холодного упругого бархата мха, и он тут же вспомнил, как видел похожий пруд в одном заброшенном имении неподалеку от места последнего успокоения великого поэта. Кажется, хозяин его был русский масон…

И тогда, видя по ошеломленному лицу Епифании, что и она уже поняла все, Глеб стал судорожно рыться в карманах.

– Сейчас… Я сейчас найду… Должна же была остаться какая-то мелочь, я еще собирался выкинуть ее в аэропорту… А у тебя? – В ответ Епифания только печально подняла широкие рукава джеллабы, и перед Глебом снова мелькнуло ужасное видение гибнущей среди деревьев женщины. Он смутился и поспешно добавил. – Конечно, конечно, я сам…

Наконец в одном из карманов он обнаружил две монеты и на ладони протянул их Епифании.

– Выбирай.

В свете звезд блеснул характерный бурбонский профиль Хуана Карлоса и победная Афина с оливой.

Епифания, на секунду задумавшись, взяла последнюю.

– Я очень любила Рим еще с детства, – словно извиняясь, прошептала она. – И потом, она легче.

Глеб кивнул и крепко зажал Хуана Карлоса в кулаке.

Оба встали и, взявшись за руки, замахнулись. Движение это показалось Глебу вечным. Казалось, прошли века и века, прежде чем две блестящие точки, сверкнув под луной, беззвучно упали куда-то, судя по отсутствию всплеска, на сушу. Глеб и Епифания, не сговариваясь, разъ-единили руки и бросились по берегу в разные стороны.

Глеб жадно всматривался в топкие континенты – пусто. «А если это просто топь, зыбь, и монеты канули бесследно, чтобы мы никогда уже и ничего не узнали?..» – со страхом подумал он, но в тот же миг заметил какое-то ровное свечение и помчался туда. Пробираясь сквозь спутанные ветки древних ив, он коснулся плечом неслышно подошедшей с другой стороны Епифании.

– Вот они! – громко вскрикнула она, и оба одновременно увидели, как две монеты, упав рядом и образовав известный знак бесконечности, упали среди голубоватого мха у самой кромки воды.

– Россия!!! – выдохнули их внезапно онемевшие губы, и тут же сзади раздался ворчливый бас Алекса:

– А все-таки я говорю тебе, старина, что это двадцать первая прелюдия Чайковского!

Потрясенные, они молча шли по парку, едва замечая, что нет уже ни светящихся дорожек, ни шепотов, и что Алекс с маленьким воином как-то особенно хмуры и настороженны. Коридоры были залиты каким-то тусклым розоватым светом – не то рассветные, не то закатные сумерки. Неожиданно Алекс остановился у одной из дверей, и, как ни ласкала его Епифания, как ни тащил за брезентовый ошейник Глеб, не сдвинулся с места. Наоборот, он даже тяжело плюхнулся на пол всей своей семидесятикилограммовой тушей и устало прикрыл рыжие складчатые веки.

И тогда Глеб почувствовал, что за этой дверью ждет их неизбежное, которое им суждено пройти… или не пройти. Он поднял на Епифанию потемневшие глаза и, совсем не ожидая того, увидел в них тот тусклый огонь желания, который непрерывно видел те три дня, что они носились по рождественской Франции много лет назад.

– Иди ко мне, – еле выговорил Глеб, губы у него вдруг стали шершавыми и сухими, и, подняв ее на руки, он шагнул через распластавшегося Алекса. Воин Авадонна звонко запел у него над ухом.

Но комната, куда они вошли, оказалась пуста: ни кровати, ни кресла, лишь бирюзовый, с ворсом, как молодая трава, ковер. И они рухнули в эту искусственную траву, поспешно срывая одежды. Глеб, жарко дыша и чувствуя, что теряет ощущение реальности, жадно расстегивал, снимал, рвал скользкий шелк джеллабы, но пальцы его вновь и вновь натыкались на новое препятствие в виде очередной джеллабы, а потом каких-то иных одежд – сорочек, туник, корсетов и сари. И точно так же он чувствовал, как дрожащие руки Епифании снимают с него уже бог знает какую рубашку… Через час, обессиленные и влажные от пота, как будто и вправду после любовных утех, они в изнеможении лежали на спине, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев. По потолку бродили тени. И вдруг по пальцам слабым теплом снова побежали невидимые токи, теперь они воодушевляли и наполняли силой не тела, а что-то другое, заставлявшее пристальней всматриваться в игру теней на потолке.