Маргерит Дюрас - Матрос с Гибралтара

– А ты уверена, что такие вещи не заметны на суше?

– Не всегда. – Она чуть запнулась. – Знаешь, мне казалось, это как бы мой долг – не слишком приглядываться, когда выбираю.

Я выпил второй стакан виски. Сердце колотилось как сумасшедшее – из-за виски, и потом, мы ведь сидели на самом солнцепеке. Внезапно она прыснула со смеху. Видно, ей вспомнилось что-то уж очень забавное.

– Был еще один, – проговорила она, – так тот в первый же вечер и говорит: «Давай уедем, дорогая, забудь ты этого человека. Ты просто губишь себя».

И снова закатилась каким-то безудержным хохотом.

– А у другого был прямо зверский аппетит. Он отличался этим еще на берегу, а уж когда мы вышли в море, тут вообще началось нечто невообразимое. Считал, что у нас на яхте слишком скудно кормят, и в перерывах между завтраком, обедом и ужином то и дело лазил в буфет и с жадностью пожирал бананы. Его так и распирало от здоровья. Любил пожить в свое удовольствие и не видел причин, почему бы ему отказываться от своих привычек у нас на яхте.

– Похоже, ты собирала настоящую коллекцию, – заметил я.

– А еще один, тоже симпатичный, не успели мы отчалить, говорит: «Гляньте-ка, за нами следом плывет целый косяк рыбы». За яхтой, и правда, шел косяк сельди. Ему объяснили, что так бывает очень часто, а иногда за нами по пятам неделями плавают даже косяки акул. Но он уже больше и думать не мог ни о чем, кроме этой селедки. Ни разу даже не взглянул на море дальше того косяка. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы мы остановили яхту и дали ему поймать пару-тройку на удочку.

Она остановилась.

– Давай дальше, – попросил я.

– Да нет, пожалуй, больше не попадалось ни одного занятного.

– Пусть бы даже и не такие занятные, – настаивал я со смехом, так что она наконец поняла.

– Ах да, чуть не забыла, был еще один. Так тот всю жизнь только и мечтал драить дверные ручки на каком-нибудь корабле, представляешь, вольный воздух и блестящие медные ручки. Всю жизнь только и ждал…

Она сняла очки и внимательно посмотрела на меня.

– Чего?

– Откуда мне знать, чего ты ждал.

– Я тоже не знаю. А чего все ждут?

– Гибралтарского матроса, кого же еще, – со смехом ответила она.

– Так оно и есть, – согласился я, – сам бы я ни за что не додумался.

Оба мы замолчали. Потом внезапно я вспомнил того, кто сказал ей: «Давай уедем, дорогая, забудь ты этого человека», – и расхохотался.

– О чем ты подумал? – спросила она.

– О том, кто сказал тебе: уедем, дорогая.

– А как тебе тот, который не мог думать ни о чем, кроме селедки?

– А что им оставалось делать? Все время стоять с биноклем и не сводить глаз с горизонта?

Она сняла очки и посмотрела на море. Потом как-то очень простодушно ответила:

– Да я и сама-то толком не знаю.

– Они были несерьезные, – заметил я.

– Ах, – рассмеялась она. – Какое прекрасное слово. И ты его так здорово произносишь.

– Я так сразу все понял.

– Что?

– Что на эту яхту нельзя приносить с собой фотоаппараты, туалетную воду, книги Бальзака и Гегеля. Кроме того, никаких коллекций марок, перстней с выгравированными инициалами, рожков для обуви, даже самых примитивных, скажем, железных, аппетита, пристрастия к жареной баранине, тревог об оставленном где-то на суше семействе, забот о собственном будущем, воспоминаний о печальном прошлом, страсти к ловле селедки, распорядка дня, неоконченного романа, опыта, морской болезни, а также склонности к чрезмерной болтливости, излишней молчаливости и привычки слишком много спать.

Она слушала меня, по-детски раскрыв глаза.

– И это все?

– Да нет, наверняка что-нибудь упустил, – ответил я. – Но даже если ты выполнил все эти условия, из которых я назвал лишь малую часть, все равно никогда не можешь быть уверен, удастся ли тебе остаться на этом корабле, я имею в виду, остаться по-настоящему.

– Что-то я не совсем поняла, – усмехнулась она, – что ты мне тут наговорил. Если ты собираешься рассказывать такое и в своем американском романе, то никто ничего не поймет.

– Было бы неплохо, – возразил я, – если бы для начала во всем этом разобрались те, кто плавает на этой посудине. А остальные… всем ведь всего не объяснишь.

– Вот уж никогда бы не подумала, – удивилась она, – будто люди на этом корабле наделены какой-то особенной проницательностью.

– Еще какой, – заверил ее я, – прямо-таки замечательной.

Я уже выпил два стакана виски, а ведь у меня не было никакой привычки к этому напитку.