Василий Добрынин: Станкевич

— Ходила, вообще-то, не в «солдафонию»…

— Ай, да какая разница! Ты как ребенок. Не знаешь…

— Чего я не знаю?

— Менты, солдафоны — одно и то же.

— Не знаю… А ты это знаешь откуда?

— Откуда? А ты мне скажи, кто на работу идет в милицию? Кто?

— Ну-у…

— Да те идут, Люда, кто работать не хочет! Ну, вон, посмотри на них! Ему у станка бы стоять, или строить, а он… Да, пахать на них можно! В общем, они — это те, кто работать не хочет, а учиться не в состоянии. А там, — форма, погоны, там думать не надо! Тебе приказали — и делай! Зачем им мозги?

— Жестко ты, Сев, — улыбнулась Людмила.

— О чем говоришь, не люблю я их!

— Ну, можно подумать, что я…

— Да, что ты? Надеюсь!

— Я, Сева, ходила туда потому, что нашла «фрагмент».

— Что за фрагмент?

— Рука… От пальцев, примерно, до плеч. В татуировках…

— В татуировках?

— Да, от пальцев и до конца.

— До плеча, в смысле?

— Да, вся рука.

— Ого! — сказал Сева, — И где?

— Ральф у воды нашел.

— Там, где ты с ним гуляешь?

— Да. Говорят, что примерно месяц, была в реке.

— Ну и что говорят: что дальше, и как? Кто такой? Кто убил?

— Ты, что? Двое суток прошло…

— А сколько же славной милиции надо, когда человека убили?

— Не знаю, Сева…

Голосом более, чем она, компетентного человека, Сева спросил:

— Разрисованный говоришь, до головы?

— Я не знаю. Не было головы.

— Но, тату крутое?

— Супер-крутое!

— Ну, значит, свои завалили! И порубили на части. Нормальный так мог бы? Ты что, — человека рубить! Татуированный — значит сидент. Даже крутой сидент. Такие же и завалили! А этим, — милиции, установить его личность, просто. «Пальцы», раз он сидел, у них есть! Тем более, ты говоришь, что и на руке они есть.

— А. вот это странно… — заметила Люда.

— Что? — удивился Сева.

— Ну, если такие, как ты говоришь, завалили, они отрубили бы пальцы…

— Ну, ты даешь! — поразился Сева, — Да, дай тебе волю, ты разберешься. Убийство раскроешь, Людмила батьковна!

Люда восторга не оценила.

— Жаль, — вернул компетентные нотки Сева, — потому, что они не раскроют. Убийцы — матерые волки! Матерые… В этом, я имею в виду, в этом случае.

— А опера?

— Опера? — Сева, подумал, прошелся по комнате. Явно не попадал он в струю. В разном тоне, не в том же ключе, говорили они с Людмилой.

— А ты, я так вижу, Людмила, — задел он ее, — человек увлеченный, а? Азартный?

— В хорошей игре — почему бы и нет?

— Ага! Вот, неравнодушный ты человек, — это точно. С тебя началось! Представь, ты прошла бы мимо… Какой механизм закрутился! Какой резонанс! А не ты — и не знал бы никто, что убит на земле человек. Представляешь!

— Ральф… — уточнила Люда.

— В милицию он не пошел бы.

— Полагаешь, что он о милиции думает так же, как ты?

— Может быть, — рассмеялся Сева, — Так вот, человек мой азартный…

— Неравнодушный.

— Неравнодушный! Пари предлагаю.

— Да-а? — улыбнулась Люда, — Пари? И на что же?

— Творческий ты человек, Людмила! Что говорить — творческий! Ведь не спросила — о чем?

— Это, скорее — практичность, Сева. Не творчество.

— Милый мой человек, смелый! Спорим на романтический ужин с музыкой Листа и со свечами. Спорим?

— И где это будет: Лист и свечи? В твоей квартире?

— В моей!

— Серьезный залог!

— Отступишь?

— Давай! — согласилась Люда.

— Ты что? — удивился Сева.

— Не веришь?

— Да, как-то, ты удивила…

— А чем?

— Согласилась так…

— Согласие, что — это повод для удивления?

— Нет… Но, Люда, предмет, я надеюсь, понятен?

— Понятен. Мы без секундантов?

— А разве в пари секунданты бывают?

— Не знаю. Пусть так: между нами. Но, дадим уголовному розыску шанс, — полгода.

— Разумно… — вздохнул, согласился Сева, — я буду терпеть…

«Неразумно! — в сердцах, про себя возразила Люда, — Пари, где от нас ничего не зависит! Но только «Предмета», — если пари не выйдет, ты от меня никогда не получишь! А шанс получить, между прочим, был, если ты мужчина, который видит во мне желанную... Не добиваешься ты, не зовешь за собой — склоняешь меня к результату. Проиграю, — твоя, бери меня, Сева! А если не проиграю?»

«Шанс! — вдохновился Сева, — О, королева моя!». Время раздумий не знает: вечер встретится с ночью, и он, Сева Гриневич, положит руки на плечи Людмилы и ощутит их, — ну как сказать лучше? — покорность…

«А может сейчас положить их?» — посмотрел он на Людмилу. Она, без признаков удовлетворенности, или волнения, стояла рядом, легонько потупив голову, и не поднимая глаз. Даже в задумчивости молчаливой, была она привлекательной: просто чертовски! — добавил бы он. И подошел к ней: