Найо Марш: Убийство по-римски

— Ну, разумеется, — консул словно кому-то возражал, — строго говоря, это дело полиции. Хотя, должен сказать… Впрочем, погодите минуточку, я сейчас позвоню. У меня есть личные связи… Самое верное — снестись на должном уровне, правильно? Итак…

После нескольких попыток состоялся долгий, практически непонятный разговор, прислушиваясь к которому Барнаби догадывался, что его преподносят как самого прославленного романиста Великобритании. Делая паузы, чтобы переспросить Барнаби, консул со скоростью диктовки изложил детали происшествия и, покончив с ними, рассыпался в благодарностях:

— Е stato molto gentile… grazie, molto grazie, Signore [9] Вы очень любезны… Спасибо, большое спасибо, синьор (ит.). . — Это понимал даже бедняга Барнаби.

Консул положил трубку и состроил гримасу.

— Полиция не слишком-то радует, — сказал он. У Барнаби засосало под ложечкой. — Уверяю, что все возможное будет сделано, но ведь у них маловато исходных данных, правда? — подчеркнул консул. — Все же, — оживившись, добавил он, — всегда есть шанс, что вас будут шантажировать.

— Шантажировать?

— Ну, видите ли, тот, кто взял кейс, вероятно, ожидал найти если не драгоценности или деньги, то что-либо вроде документов, за возвращение которых будет предложено вознаграждение, и таким образом возникнет основа для сделки. Шантаж, конечно, не точное слово, — поправил себя консул. — Вернее было бы сказать вымогательство. Хотя… — Он не любил заканчивать предложения, и его последнее слово повисло в атмосфере крайней неловкости.

— Стало быть, следует дать объявление в газетах и предложить вознаграждение?

— Конечно. Конечно. Мы что-нибудь придумаем. Мы сообщим моей секретарше все что надо по-английски, она переведет и разошлет в газеты.

— Я вам доставляю столько хлопот, — сказал несчастный Барнаби.

— К этому мы привыкли, — консул вздохнул. — Вы говорите, на рукописи стояло ваше имя и лондонский адрес, но кейс был заперт. Конечно, это вряд ли что-нибудь значит.

— Думаю, что ничего.

— Вы остановились…

— В пансионе «Галлико».

— Ах, да. Там есть телефон?

— Да… кажется… где-то записан.

Барнаби рассеянно поискал в нагрудном кармане и вытащил из него бумажник, паспорт и два конверта, которые упали лицом вниз на письменный стол. На обороте одного из них был записан адрес и телефон пансиона «Галлико».

— Вот, — сказал он и подвинул конверт консулу, который сразу заметил на нем герб королевства.

— Да, да. Благодарю вас. — Он усмехнулся. — Я вижу, вы отметились и послали им книгу с надписью, — сказал он.

— Что? Ах, это… Да нет, — пробормотал Барнаби. — Это званый обед. Завтра. Извините, что отнял у вас столько времени. Огромное вам спасибо.

Сияя улыбкой благожелательности, консул протянул через стол ладонь плавничком:

— Что вы, что вы. Очень рад вашему приходу. Учитывая все обстоятельства, я почти уверен… Nil desperandum [10] Нет причины отчаиваться (лат.). , знаете ли, nil desperandum. Не горюйте!

Но прошло два дня, и не было ни малейшего отклика на газетные объявления, и ничего хорошего не получилось из долгой, омраченной языковыми затруднениями беседы с очаровательной представительницей квестуры [11] Квестура — в Италии полиция. , так что Барнаби не мог не горевать о своей утрате. Он был на обеде в посольстве и пытался соответствующим образом реагировать на соболезнования и заботу посла. Но по большей части он сидел в садике на крыше пансиона «Галлико» среди гераней в горшках и стремительных ласточек. Его спальня стеклянной дверью выходила в глухой угол садика, и он напряженно прислушивался к каждому телефонному звонку в помещении. Порой он готов был уже допустить, что придется заново написать сто тысяч слов романа, но от такой перспективы ему становилось худо физически и морально, и он гнал от себя эту мысль.

Очень часто ему казалось, что он летит куда-то вниз в дьявольском лифте. Из короткого забытья он рывком возвращался к прежнему кошмару. Он говорил себе, что обязан написать и агенту, и издателю, но эта обязанность была горше желчи, и он все сидел и вслушивался, не звонит ли телефон.

На третье утро в Рим пришла жара. Садик на крыше раскалился, как печь. Он сидел один в своем углу с несъеденной булочкой, горшочком меда и тремя осами. От состояния раздражительной апатии он наконец перешел к тому, что могло быть названо отчаянием с большой буквы, и с отвращением говорил себе:

— И всего-то мне нужно хорошенько выплакаться в чью-нибудь просторную жилетку.