Дмитрий Таганов - Россия, лихие годы - рейдерский захват

– Стой, ты что творишь! – не выдержал я. – Прекрати!

Но тот, будто не слышал, находясь в исступлении, и с искаженным лицом замахивался снова.

Я ударил ему кулаком в правый бок, не сильно, но тяжело, а вешу я под сто, при росте сто девяносто четыре. Это должно было его остудить. Но тот только хрипло выдохнул, перебив дыхание, и стал медленно разворачиваться ко мне, замахиваясь на меня дубинкой. Тогда я той же правой засадил ему и в челюсть, под скулу. Это вырубило его сразу, как боксера в нокауте. Он дернул головой вверх, сдал тушей назад и рухнул на пол, задев с грохотом фанерную будку вахтерши.

Выскочивший из-за турникета второй охранник, тоже с дубинкой на изготовке, как-то замешкал, на бегу оценивая ситуацию и волком оглядывая меня. Я приготовился, но тот позыркал глазами – на меня, на лежащего товарища, – и ни на что не решился. Наконец, благоразумно начал помогать другу, – стал приводить его в чувства, потом поволок на стул. Окошко бюро пропусков распахнулось, из него высунулось, чтобы посмотреть на скандал, испуганное лицо, и я протянул свой паспорт. Вахтерша пропустила меня без звука, охранники тоже были заняты, и только турникет жалобно скрипнул.

Через пыльный двор по аллейке с засохшими деревцами я прошел в четырехэтажное заводоуправление. Множество вывесок с названиями мелких коммерческих фирм намекали о хорошем наваре от аренды этих старых советских площадей. Два нижних этажа бурлили мелким бизнесом. На третьем сонном этаже, перед дирекцией – пост с охранником, проверка пропуска. На самой широкой и красивой двери в коридоре табличка: "Генеральный директор Софронов Иван Петрович". За дверью молоденькая секретарша оторвалась от книжки на розовых коленках и подняла на меня глаза.

– Иван Петрович проводит совещание, он занят.

– Я подожду.

– Вам чай, кофе? – это был дежурный вопрос, с ожиданием обычного отказа. Но мне было жарко, побаливала правая кисть, и я терял время.

– Стакан воды, пожалуйста, и холодной.

У секретарши слегка расширились глаза от моей наглости.

– Боюсь, только теплая, из чайника. Хотите?

– Нет.

Я не присел в кресло, а прошелся по просторной приемной. В углу было организовано что-то вроде выставки продукции завода. Скучная бурая облицовочная плитка, мутные стеклянные блоки, какими пятьдесят лет выкладывают стены в заводских душевых и совхозных коровниках. Смотреть на все это было противно – будто попал на двадцать лет назад, и вот-вот из-за глухих дверей выйдут со своего партсобрания «товарищи»…

«Товарищи» вышли только минут через двадцать. Какие-то очень уставшие, с озабоченными лицами, обтирая платками лбы и шеи. Раньше, пожалуй, «товарищи» выходили со скучных партсобраний много веселей. Из-за двойных дверей с тамбуром вышло сначала пятеро, и вслед за ними, с мрачным видом провожая гостей, знакомый мне генеральный директор. Пахнуло табачным застоялым дымом и жаром засидевшихся тел. В просторной приемной стало тесно. Все шестеро, выговорившись за два часа, теперь только молча пожимали руки или прохладно кивали друг другу. Только один, пожилой и широкий в плечах, прощаясь с генеральным, прокряхтел:

– Эх-хе-хе, Ваня… – Тот в ответ только цокнул языком.

Наконец, они разошлись, но генеральный, скользнув по мне усталым взором, как будто не узнал меня. Пришлось сделать несколько шагов навстречу, и тот, заметив это, испуганно слегка отпрянул. «Нервишки, однако» – подумал я.

– Вы освободились, Иван Петрович?

– Ах-да, да… я забыл. Галочка, я закончу с товарищем и приму душ. Никого ко мне не пускай. Меня нет.

– Иван Петрович, вам после душа чай или?…

– "Или", и холодненького. Проходите.

Не кабинет это был, а зал. В те времена, когда строили завод, на начальственной важности не экономили. В широкий тяжелый стол упирался узкий и длинный стол для совещаний, персон на двадцать. Темно-красная плюшевая скатерть на нем была в складках, пепельница полна окурков. Я присел.

– Вот такие-то делишки… – директор похлопал по карманам пиджака, вынул связку ключей и склонился над сейфом, спиной ко мне. Сейф был старый, советский, окрашенный красно-бурой краской, похожей на ту, которой красят в деревнях полы. Он поискал в нем среди папок, вынул конверт и повернулся ко мне, оставив сейф распахнутым.

– Любуйтесь.

На ксерокопиях было по несколько всего строчек. Темные полосы повторяли линии сгибов: значит, оригиналы были сложены вчетверо и приходили в почтовых конвертах.