Иван Козлов - Болевой синдром

Алла проснулась от холода. Морозный ветер за ночь выстудил дом, заслонку в печи они не закрыли, обогреватель не включали.

И еще она проснулась от необыкновенной тишины. В московской ее квартире такой тишины никогда не было. Там через стены, через этажи ревели машины и выли собаки, ругались соседи сверху и плакали дети снизу. Здесь мир был, кажется, необитаем.

— Эй, есть кто-нибудь живой?

Открылась дверь, в проеме ее показался Зырянов.

— Я не хотел тебя тревожить. Вот сижу и жарю ветчину с луком.

— А разве ветчину жарят?

— Я жарю. Ты лежи, я тебе прямо в постель все подам.

— Дожила! — Она рассмеялась. — Мне никогда ничего не подавали, ну разве что пальто в гардеробе. Я вскакивала и кормила своих постояльцев завтраком.

— Давай не будем о постояльцах, — попросил Женька.

— А почему? — Алла сделала удивленные глаза. — Ты можешь сказать почему?

— Не могу. — Женька исчез из дверного проема, наверное, отошел к электроплитке.

— Эгоист, — весело крикнула Алла. — Сам со мной так переспал, но не можешь простить, что я это делала с другими мужиками. Скажи, не мо…

Она смолкла на полуслове. Побледневший Зырянов переступил порог спальни, держа в руке поднос с дымящейся тарелкой. Он не подхватил ее тон, не разделил ее игривости. Она закусила губу:

— Жень, ну перестань, мы же не дети, так?

Он присел на край кровати:

— Я включил электрочайник. Тебе чай или кофе?

— В холодильнике, я видела, была бутылка коньяка. Значит, будем пить кофе.

Он кивнул:

— Хорошо, только я от коньяка воздержусь. Алла, ты сможешь здесь побыть одна?

— То есть? — Она оторвалась от подушки, приподнялась, закутавшись в одеяло.

— Понимаешь, я как-то сразу не сообразил вчера — не до соображений было. В общем, получается, что я командира бросил.

— В каком плане? — Алла взяла из его рук поднос. — Ты ведь, по большему счету, и меня сейчас собираешься бросать, так?

Зырянов положил под спину женщины подушку, чтоб ей удобней было сидеть.

— Макаров там с Рамазаном. Но они — не один на один, я просто уверен в этом. Я нагляделся на кавказцев, знаю их тактику. У Рамазана, как у Шивы, наверняка много рук, а командир после госпиталя не очухается никак…

— Женя, ты так говоришь… Москва — это же не Чечня, что в столице Макарову твоему грозит?

Зырянов пошел к закипающему чайнику и уже из другой комнаты сказал:

— Не Чечня, это точно. В Чечне мы бы отбились как пить дать. В Чечне спину командиру всегда прикрывали. А тут Макаров остался без прикрытия.

Он вернулся с двумя чашками кофе, одну поставил на поднос Алле, из второй принялся пить, спросил:

— Так что, коньяку налить?

Она не притрагивалась ни к еде, ни к напитку, сидела на кровати и смотрела на Зырянова.

— Молчание знак согласия, да? Добавить в кофе или из рюмки будешь?

— Я поеду с тобой, — сказала она. Откинула одеяло, потянулась за одеждой, висящей на спинке стула. Взяла юбку, недоуменно взглянула на пол, за спинку кровати, потом на Женьку:

— А где блузка, свитер?

— Что, нигде нет? — ответил он вопросом на вопрос. — Ну вот видишь, не отправишься же ты в таком виде в город. Придется все-таки тебе посидеть здесь. Продукты есть, телевизор есть…

— Не шути так со мной, Женя. Я тебе что, неразумная девочка?

— Да, ты неразумная. Иначе бы ты поняла, что можешь помешать мне.

— Ладно, верни мне одежду, я оденусь, уеду отсюда и не буду никому мешать.

Она натянула колготки, надела юбку, поправила бретельки бюстгальтера.

— И куда же ты уедешь? — спросил он. — Твой дом наверняка под присмотром, машина тоже на заметке. Нет, пока не решим вопрос с Рамазаном, будешь сидеть тут. — Он слабо улыбнулся. — Весной петрушки посадишь, летом огурцы засолишь…

Алла не приняла его шутку:

— Дай блузку и свитер! Какое тебе дело до того, что будет со мной? Я ведь тебе не командир, меня прикрывать не надо.

Зырянов выпил кофе, кивнул на чашку Аллы:

— Остынет ведь.

Встал, снял с вешалки куртку:

— Я не знаю, когда вернусь, но постараюсь хотя бы дозвониться.

— Я хочу отсюда уехать, слышишь? — разъяренно крикнула женщина. — И ты не вправе…

— Да вправе я, вправе! Одежда твоя лежит во второй комнате, но ты сейчас останешься одна, подумаешь и поймешь, что надо пересидеть здесь.

Он был уже на пороге, когда она спросила:

— Зырянов, какое тебе дело до меня, а? Уеду или останусь, поймают меня, не поймают? Тебе что от этого? Или за себя боишься, а не за меня? Боишься, что подставить и предать могу, да?