Михаил Попов - Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

— Как ты себя повел дальше?

— Ты скоро выкуришь всю пачку.

— На свои курю.

— Н-да. Так вот, я его узнал — и продолжал узнавать.

— В каком смысле?

— Присмотревшись к этому куску тренированного мяса, я вспомнил его двенадцатилетнего.

— Яснее, яснее говори.

— Короче, это был Ромка Миронов, сын одной из последних сожительниц моего папаши-павиана.

— Из-за которого твоя матушка…

— Да, да, из-за которого моя мама изрядно повредилась рассудком. Она так и не смогла примириться с расставанием. Понимаешь, она до сих пор его ждет.

— Нет, этого я не понимаю.

Василий Леонтьевич встал и прошелся по комнате, разминая ноги.

— Знаешь что, Настя?

— Что? — с вызовом спросила она.

— Я все-таки сварю кофе.

— Что же теперь делать, Евмен Исаевич?

Несчастный, нелепый, перепуганный дедок. Что ему делать с внезапно добытой правдой? Незваная истина хуже незваного гостя.

— Положение сложное, если не сказать — идиотское, — глубокомысленно вытер пот со лба журналист. — Тут что самое пикантное? Роман ваш цел и невредим. Я так себе и предполагал, что письма эти — фальсификация.

— Фальшивка, — растерянно протянул Леонтий Петрович.

— Единственная загвоздка — как могло случиться, что они написаны собственноручно Романом? Кто и каким образом смог его уговорить сделать это? Но мы и в этом разберемся. Какой-то тут фокус. Психологический.

Подполковник переложил свое измученное тело с правого локтя на левый и опирался теперь не на стол, а на подоконник. За окном быстро сгущались сумерки. Евмену Исаевичу, пристально следившему за выражением его лица, показалось, что с такой же примерно скоростью помрачается сознание военрука.

— Но вас, Леонтий Петрович, насколько я понимаю, интересует сейчас в первую очередь моральная сторона дела.

Не откликнулся подполковник.

— Технологию этого бесчеловечного розыгрыша мы вскоре выясним. И она, может быть, станет материалом для нравоучительного, а может быть, и разоблачительного очерка. Но, повторяю, не это сейчас важно.

Леонтий Петрович пошмыгал носом, зажмурился, но не заплакал. Вспомнил, что не один в комнате. При этом жирном болтуне, который все понимает не так, плакать не хотелось. Странный он. Понимает не так, хотя сам все разгреб и на свет выволок. Чего он хочет сейчас? Ах да, очерк. Леонтий Петрович плохо себе представлял, что такое очерк, но был уверен, что это один из способов наврать как можно подлее.

Журналист, дав подполковнику немного погоревать, побыть наедине со своими мыслями, стал продвигать ситуацию.

— Вы не думаете, что вам надо объясниться с сыном?

— Он мне теперь не сын.

— Это вы, пожалуй, преувеличиваете.

— Я знаю, когда преувеличиваю, — не слишком понятно, но почти твердо заметил Леонтий Петрович.

— Но эту историю нельзя так оставлять. Ведь мы остановились на поле догадок, правда, вполне обоснованных. Наша задача — догадки превратить в факты. Надо поехать вам к Василию Леонтьевичу и изложить ему все, что вы знаете. И тогда по его реакции, по его ответам мы составим окончательную картину этого нравственного преступления.

— Преступления? — смутно оживился подполковник.

— Воля ваша, но действия сына по отношению к вам я считаю преступными.

— Он мне просто мстит. Всегда мамашу любил. Марьяну. А я бросил их всех. Если рассмотреть, я — преступление.

— Это дела дней, минувших бог знает когда, вопрос вашей личной совести. Она, я вижу, побаливает у вас. Да и случай вполне заурядный. Кто только не бросал семью. Сын же ваш в ответ посягнул на такое…

— Посягнул.

— Хотите, я поеду вместе с вами? Я был рядом с вами все эти дни, знаю суть событий. Обещаю максимальную деликатность. Ничем не задену, не оскорблю. Только буду морально помогать.

Петриченко очень боялся, что старик откажется. Старые коммуняки не так элементарны и предсказуемы, как может показаться. Письмо, которое должно было стать катализатором последнего порыва и главного, очищающего скандала, может, наоборот, все сломать. Сейчас он заноет, что устал, болен, хочет спать, хочет побыть один, и тогда — конец.

Звонок в дверь.

Хозяин и гость посмотрели друг на друга в ожидании объяснений. Ждать можно было кого угодно, но прийти не должен был никто. У Петриченки заныло под левым ребром, там у него сидела язва двенадцатиперстной кишки и гнездилась тоска. Как пугает немотивированный поворот сюжета. К провалу он или к благу?

Раиса равнодушно открыла дверь.