Алексей Наст - Большие разборки

– Ты видел, какой у «гаврилы»? – спросил Валера.

– У ишака видел. И у гаврилы такой же. Ты видел у ишака?

– У гаврилы не видел, у ишака – видел.

– Вот! А теперь защищает Ванштейна и Спейси! Мол, домогаются, и хорошо! Её понять можно после таких фильмов!

Клара заглянула на кухню:

– Жорик, успокойся.

– Я спокоен. Я совершенно спокоен.

Иван Анатольевич выпил половину чая из чашки – уже был не таким горячим, сказал:

– Пойду.

– Выпей с нами! – попросил Жорик и кивнул Валере. Тот поспешил наливать.

Иван Анатольевич отказался:

– Нет, мне в радиокомитет ехать… Ладно, спасибо, поеду… Дела не ждут.

– Ваня, ты скажи, что мне делать, кого звать на банкет? Из-за проделок Ванштейна и Кевина Спейси я остался без голливудских звёзд, будь они неладны… Художника позвать какого-нибудь? У них там никто не домогается?

Иван Анатольевич пожал плечами.

– Жорик, зови кого хочешь. Везде все кого-то домогаются. Уж поверь мне. Таков мир…

Иван Анатольевич взялся писать поэму « О князе Иване и татарском хане». Написано было уже сорок процентов. В поэме Русь изнемогала под тяжким татаро-монгольским игом, а богатырь Иван в таежном поместье жил в своё удовольствие и нисколько не печалился ужасной судьбой Родины:

А Иван ест, пьёт,

Девок в сласть е…т.

Дела нет до Руси ему

Подлецу…

Всё бы хорошо – поэму заранее одобрили в радиокомитете Федерального округа, известный киноактёр Леонид Фатальный согласился читать поэму в живом эфире, но всё упёрлось в слово «е…т», которое Иван Анатольевич наотрез отказался заменять на более литературное.

Больше всех кричал и возмущался директор радиокомпании Роштейн:

– Какого …? Как я могу пропустить в эфир эту …, я не знаю, как сказать прилично…

– Не надо прилично, – парировал Иван Анатольевич. – Надо говорить прямо : «е…т»!

– …!!! Иван Анатольевич! Это матершина… Это бл…й е…ут!

– Девки и есть бл…и. Раньше бл…ей называли девками – девка гулящая.

– Стоп. Сегодня девять часов восемь минут утра. Я вас уважаю, как известного поэта, Иван Анатольевич, но давайте не будем, – Роштейн утомленно отмахнулся, словно отгонял муху. Он полночи, после мальчишника, охаживал двух азиаток на три вида за двадцать тысяч рубликов в час, и теперь был не в состоянии говорить на тему интима вообще. К тому же больно ныли две ссадины на члене, оставленные одной из улыбчивых шалуний и, к тихой боли, примешивались грешные мысли о возможном заражении веселой болезнью. «Вот тогда будет очень весело!», – думал Роштейн.

– Всё же, я не вижу особого криминала, если крепкое народное слово прозвучит в радиоэфире, – Иван Анатольевич доверительно воззрился на усталого директора.

– Проконсультируйтесь с Фатальным, Иван Анатольевич, он сейчас в студии. Ему читать… Интересно узнать его мнение.

Это была явная отмазка, но делать было нечего, Иван Анатольевич пошёл «консультироваться».

Фатальный, в свитере, пил крепкий чай в обществе звукооператоров, выслушав вопрос, задумался…

– Нет, Иван, так прямо я не скажу в микрофон «е…т». Я могу прочесть типа «Пошёл на хрен!» Но сказать «е…т»…

– Что вы боитесь русских слов? Любую бабу спроси, что с ней мужик делает, она без обиняков скажет: «е…т», а вы слюни распустили. Мне что, написать: «И занимался любовью с девушками, не помышляя о громадном горе в поверженной стране?». Да он пьяная скотина – он пьёт, жрёт копченную свинину и е…т б…й дворовых!

Совершенно разозлённый, в половине десятого утра, Иван Анатольевич Контенко, в прошлом лауреат госпремий и обладатель литературных грамот, выехал на такси домой – в пригородный дачный посёлок Огурцово, где у его сына Артёмки был элитный коттедж на три уровня. Артём Контенко был вялым молодым человеком тридцати четырёх лет.

«Голубь драный», – ругался в сердцах Контенко-старший на сына, когда перебирал коньяка, нисколько не стесняясь посторонних слушателей…

С этого, собственно, и началась злосчастная история, волею судеб, в которую, оказались, вовлечены многие люди, и большинство из них прервали, в ходе неё, свой жизненный путь, отнюдь не по своей воле (царство им небесное).

Журналист Сергей Бянко, по прозвищу Серафим, искал американского миссионера отца Боуна. Ему указали шестую школу.

Из актового зала далеко вокруг по тихим коридорам разносилось бодрое пение послушников:

– Аллилуя-я-я! Ал-ли-луя-я! Али-лу-у-я-я!