Владимир Царицын - Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

К слову сказать, большим был не только бассейн. Дом Пархома был похож на средневековый замок. Вернее, сам Пархом считал, что его дом-крепость — вылитый средневековый замок. На деле это было высокое и громоздкое строение из красного фасадного кирпича с зелёной черепичной крышей и остроконечными башенками по углам. Эти башенки не имели никакой функциональности и были возведены исключительно по прихоти хозяина. Широкие мраморные ступени вели к порталу парадного входа, по бокам которого несли службу, и одновременно поддерживали лепную балку, две кариатиды с гигантскими грудями. Отличие размера бюста у античных девушек от стандартного тоже было прихотью Пархома.

Точно такие же грудастые кариатиды поддерживали арку въездных ворот. Ворота тоже впечатляли размерами. И сад вокруг дома был большим. Вдоль гравийных аллеек росли тщательно подстриженные кусты и возвышались белые гипсовые фигурки полуобнажённых нимф и наяд. Все скульптуры изготавливались индивидуально с учётом вкусов заказчика и по его личным рекомендациям. Пархом называл их где-то услышанным словом: куртизанки.

Куртизанок было много, и все они, по замыслу Пархома, должны были демонстрировать сексуальность и похоть. Куртизанки жеманно прикрывали пухлыми ручками свои прелести немалого размера и делали вид, что пытаются натянуть на круглые плечи края спадающих туник. Поздней осенью и зимой всё это выглядело уныло: с куртизанок слетала сексуальность, они казались напрочь замёрзшими бродяжками, а припорошённый снегом сад напоминал заброшенное кладбище.

Пархом разделся, и перед тем как зайти в воду, посмотрел на отражение в зеркале, занимавшем полстены. А что? Ничего, спортивная форма в полном наличии: впалый живот, мускулатура в тонусе. Не качок, но вполне, вполне… Пархом даже залюбовался своим совершенно обнажённым телом (он всегда плавал в бассейне без трусов) и татуировками, которыми оно было покрыто сплошь. Вылитый якудза!

Но, в отличие от тату японского гангстера, нательная живопись Пархома была представлена, в основном, отечественными уголовными знаками отличия, промежутки между которыми были заполнены шедеврами боди-арта, о назначении и смысле которых Пархом никогда не задумывался. Этот орнамент ему нравился тем, что покрывал всё тело. Татуированными были руки, ноги, спина, грудь и живот — все было синего цвета. На фоне остального тела задница Пархома казалась неестественно белой, как у трупа. Пархом повернулся так и эдак, крякнул довольно и встал на край. Нырнув в яркую, лазурную от кафеля воду, он полбассейна проплыл под водой. Вынырнув на середине, отфыркался и крикнул:

— Эй! Кто там есть живой? Ком цу мир!

На зов явился рослый кавказец, одетый в чёрное — без бороды, но традиционно небритый. Охранник молча подошёл к тому месту, где находился татуированный купальщик, и, сложив руки над причинным местом, уставился на Пархома, а точнее, поверх его мокрой головы. Взгляд кавказца не выражал ничего.

«Под дозой, что ли», — подумал Пархом. — Их не поймёшь ни фига, урюков этих, то ли он тебя слышит и видит, то ли вообще не здесь мыслями, а где-то в родных горах. А, может, с Аллахом беседует. Колются все почти. И не ерундой какой-нибудь, чистым героином.

Пархом всех их называл Асланами, Шамилями и Махмудами.

— Махмуд, скажи там, в охране, Усков должен приехать. Пусть пропустят…

— Меня зовут Гамлэт, — сказал кавказец.

— Я же не возражаю. Гамлет так Гамлет. Иди, Гамлет, скажи.

— Усков уже прыехал.

— Ну так давай его сюда! — И Пархом снова нырнул, сверкнув перед охранником мертвенно-белой задницей.

Гамлет плюнул на кафель, тихо проворчал что-то не по-русски, наверное, выругался, обозвал Пархома шакалом, или ещё каким-нибудь нечистым животным, и вышел из бассейна.

Усков не вошёл, а вкатился, такой он был толстый и круглый. Как один из трёх толстяков из сказки Олеши. И ножки и ручки у пархомовского компаньона казались коротенькими, хотя когда-то, лет десять-двенадцать тому назад, его конечности, совершенно точно, были нормального размера, да и сам Усков был более продолговатым. Пархом помнил его прежним, но все остальные в городе считали, что Андрон Ильич такой с самого детства: круглый и суетный, как заводной апельсин.

— Здорово, колобок! — весело приветствовал Пархом товарища. — Подмылся? А то в бассейн не пущу.

— Горцы твои — чистые церберы. Десять минут заставили в машине у ворот ждать, — отпыхиваясь, посетовал Усков, проигнорировав набившую оскомину шутку, и с трудом втиснул зад в пластиковое кресло, стоящее на краю бассейна. Достав носовой платок, принялся промокать молочно-белую лысину. — Ты что, предупредить их не мог, что меня ждёшь? Морды тяпками, глаза оловянные. Смотрят, будто впервые видят. И каждый раз, когда я приезжаю, такая канитель. А сегодня ещё и облапали всего, как какого-нибудь…